ОСНОВЫ МИРОВЫХ РЕЛИГИОЗНЫХ КУЛЬТУР (общность и различия. религия и культура)

Продолжение цикла по основам мировых религиозный культур. Рассматриваются общность и различия в мировых и нетрадиционных религиях, а также особенности взаимодействия религии и культуры. Подготовлено М.Ю.Кеслером

ОСНОВЫ МИРОВЫХ РЕЛИГИОЗНЫХ КУЛЬТУР

(общность и различия. религия и культура)

 ОГЛАВЛЕНИЕ

 12. ОБЩНОСТЬ И РАЗЛИЧИЯ В МИРОВЫХ И НЕТРАДИЦИОННЫХ

РЕЛИГИЯХ

Миф о единстве мировых религий

Христианство и иудаизм

Православие и протестантизм

Христианство и ислам

Христианство и буддизм

Христианство и оккультизм

Христианство и язычество

Сохранение языческих традиций в православной Руси

Христианство и неоязычество

Единство этических учений

Отношение христианства к нравственным нормам других религий

Основные понятия, общие для всех религий, и их различие в разных религиях

Один ли Бог в разных религиях?

Какая религия истинная?

Межрелигиозный диалог

Христианский экуменизм

Не-христианский экуменизм

13. РЕЛИГИЯ И КУЛЬТУРА

Культура

Основы христианской культуры

Искусство

Религия и искусство

Церковь и искусство

Церковь и творчество

Отличие мирского и церковного понимания искусства

Культовое, религиозное и светское в изобразительном искусстве

Православная архитектура

Синтез искусств в храме

Догмат и канон в иконописи

Иконопись

Скульптура

Русская словесность

Музыка в миру и музыка в Церкви

Искусство иудаизма

Искусство ислама

Искусство буддизма

 

12. ОБЩНОСТЬ И РАЗЛИЧИЯ В МИРОВЫХ И НЕТРАДИЦИОННЫХ РЕЛИГИЯХ

Миф о единстве мировых религий

В современном  обществе существует миф о единстве мировых религий. Сторонники  этого мифа утверждают, что есть один Бог, открывающийся разным народам по-разному. Согласно этому представлению, каждый новый духовный учитель (Кришна, Будда, Зороастр и Иисус Христос),  приходя на землю, дает некую часть «единой истины», для принятия которой человечество духовно доросло к этому моменту. Принципиальные отличия между мировыми религиями и, так называемыми «нетрадиционными религиозными движениями», отрицаются, из чего делается вывод, что нет никакой разницы к какой религии  принадлежать. Однако между существующими религиями есть значительные различия. Существуют  религии монотеистичные, к ним относятся христианство, ислам, иудаизм, есть пантеистичные религии, например, индуизм, есть политеистичные, например все языческие религии. И наличие этих отличий признают сторонники идеи «братства религий». При знакомстве с учением о «братстве религий» можно увидеть, что фактически все ее апологеты говорят о некой абстрактной духовности, высшем знании, причем все мировые религии и «нетрадиционные религиозные движения» оказываются  проявлением этой сверхрелигии. Но у подобного подхода есть слабые места. Он автоматически подразумевает относительную истинность любой мировой религии и «нетрадиционного религиозного движения». Но если истинность всех религий относительна, то тогда возникает справедливый вопрос: в чем на Земле воплощены абсолютные духовные ценности? Если нет религиозного учения, в полноте открывающего истину, то с каким  реальным духовным эталоном апологеты «братства религий» сравнивают содержание того или иного религиозного учения, чтобы оценить степень его истинности? Они декларируют существование «всемирной религии», но в чем и кем она выражается во всей полноте?

И все же, несмотря на различия, в религиях присутствуют и сходства. Как можно их объяснить? Объясняется это просто. Есть три вида божественного откровения. Главным видом откровения является то общее откровение, которое дается через  избранных Богом людей, пророков и апостолов. Далее следует индивидуальное откровение, когда Господь обращается к конкретному человеку с целью его назидания. В этих откровениях не дается каких-либо новых откровений по сравнению с общим откровением, а дается лишь возможность более глубокого осознания тех истин, которые явлены через общее откровение. И, наконец, третьим является естественное откровение. В Священном Писании сказано: «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим.1:20). Весь мир и человек есть результат Божиего творения и, изучая мир и себя, человек может приблизиться к богопознанию. Итак, откуда же то общее, что объединяет религии? Его основа – естественное и индивидуальное откровения, однако без принятия общего откровения все другие неполны и не дадут возможности по-настоящему познать Бога.

Самое главное, что роднит три монотеистические религии: иудаизм, христианство и ислам, заключается в том, что у них один корень – Закон Моисея. Все три религии считают Моисея пророком, который дал человечеству Закон, исходивший от Единого Бога.

 Мораль, которую проповедуют все три религии и которая содержится в Торе, Евангелии и Коране, не имеет принципиальных расхождений. Однако, кроме этических воззрений, каждая из религий содержит свое видение Бога, свой особенный культ, то есть способ поклонения Всевышнему, свои догматы – правила поклонения, свой ритуал – особенности отправления церковных обрядов.

Христианство и иудаизм

Приход мессии, который восстановит величие еврейского государства, как во времена царя Соломона, предсказывался за много столетий до прихода Иисуса. Подвергаясь бесчисленным нападениям со стороны окружавших Палестину могущественных государств: Египта, Ассирии, Вавилона, Греции и Рима, которые не только хотели отнять у евреев их свободу, но самое главное, что делало евреев народом, их веру. Они надеялись, что обещания Бога о восстановлении величия и силы Израиля исполнятся.

Мессия, в их представлении, должен быть, прежде всего, воином, способным возглавить борьбу против римлян. Сын плотника, окруживший себя полунищими учениками, проповедующий вместо ненависти к завоевателям любовь и милосердие ко всем людям, в том числе и к врагам, по представлениям иудеев не мог быть настоящим мессией. Иисус же при этом пытался изменить выработанный веками порядок взаимоотношений священников и простых евреев, поэтому был им непонятным.

Кроме того, он не ответил на самый главный вопрос, мучивший всех евреев. Если их вера истинная, в этом они не сомневались, а Бог всесилен, в чем тоже не было сомнений, когда же завершатся их страдания, когда же исполнятся его обещания о восстановлении величия Израиля, когда же избранность его народа будет продемонстрирована перед всем миром? Когда же другие народы станут служить, как было обещано, евреям?

Вместо борьбы за исполнение пророчеств Иисус призывал к совершенно непонятным вещам. Он говорил: «Царство Божие внутри вас есть». Как это понимать? О чем говорит этот человек? Так же непонятно звучали его слова о том, что войдут в Царство Небесное только люди чистые и непорочные, как дети. Что это за царство? О нем не говорил ни один пророк до Иисуса.

До него было много пророков, которые не менее страстно обличали еврейскую знать и духовенство, но их пророчества были понятны. Высказывания этого человека не только непонятны, но и опасны. Он выступил против устоев общества. Торговля к тому времени стала одним из важных занятий иудеев, а он, придя в храм, изгоняет из него торговцев. Но самой главной его виной было то, что он посягнул на святая святых. Почти две тысячи лет вера в Единого Бога сохраняла этот народ, делала его отличным от других. И вот сын плотника начинает говорить о том, что он – Сын Божий. Разрушался сам принцип единобожия и смысл веры Израиля. Такого простить было нельзя. Понтию Пилату не говорят об этом, а обвиняют Иисуса в том, что он готовил бунт, объявив себя царем Иудеи.

Вражда между христианами и иудеями имела смысл до тех пор, пока христиане считали себя частью иудаистской церкви. После того как христианство выделилось из иудаизма в самостоятельную религию со своими догматами, канонами и ритуалом, вражда стала бессмысленной. Те противоречия, которые существовали между учением Иисуса Христа и книжниками и фарисеями, были объективными, и они дали толчок для создания новой религии. В то же время сам иудаизм остался религией небольшого еврейского народа.

Иисус Христос в Евангелии и Мухаммад в Коране резко критикуют иудейскую священническую знать за ее отступления от заповедей Бога. Иисус со своей проповедью выступил через двенадцать веков после Моисея, и Мухаммад через восемнадцать, но, ни тот, ни другой, но отрицали его Закона, наоборот, оба говорили, что пришли исполнить его.

Однако, имея в своей основе единый нравственный Закон Моисея, три религии стали основой для взаимной вражды экстремистских политиков и разжигания религиозной розни. Чаще всего это происходит потому, что люди, имеющие власть, чтобы оправдать свои нечестные действия, начинают говорить о религиозных противоречиях с целью разжечь вражду между народами.

Идея избранности народа Израилева, как явствует из первой книги Моисея «Бытие», возникла в момент, когда Бог, обратившись к Аврааму, сказал: «Я – Бог Всемогущий; ходи предо Мною и будь непорочен; и Я ставлю завет Мой между Мною и тобою, и весьма, весьма размножу тебя... Я – вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества народов, и не будешь ты больше называться Аврамом, но будет тебе имя: Авраам, и Я сделаю тебя отцом множества народов; и весьма, весьма распложу тебя и произведу от тебя народы... Я буду Богом твоим и потом детей твоих после тебя; и дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное» (Бытие, 17:1–8).

Завет между Богом, Авраамом и его потомками очень прост. Авраам и его потомки не имеют других богов и поклоняются только Единому, а Бог, в свою очередь, способствует росту численности своих последователей. Таким образом, избранность заключается в избрании этого народа проводником законов Единого Бога среди других народов Земли, которые были язычниками.

Но пророк Исайя дает иное понятие избранности: «Ибо помилует Господь Иакова, и снова возлюбит Израиля; и поселит их на земле их, и присоединятся к ним иноземцы, и прилепятся к дому Иакова. И возьмут их народы, и приведут на место их и дом Израиля усвоит их себе на земле Господней рабами и рабынями, и возьмет в плен пленивших его, и будет господствовать над угнетателями своими» (Ис., 14:1, 2).

Такое видение избранности народа Израилева в форме господства над другими народами никак не согласовывалось с учением Христа, который категорически отрицал какое-либо господство и преобладание. Еще раз вчитаемся в слова Иисуса: «...вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мф., 20:25–27).

Как можно после этих слов говорить о господстве над кем то, если Иисус само стремление к господству объявляет безнравственным.

И вот завершающая часть рассуждений Иисуса об избранности: «И соберутся перед Ним все народы: и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф., 25:32–40).

Иисус конкретно перечисляет все добрые дела, которые могут причислить человека к избранным. Для этого совсем необязательно выполнять какие-то ритуалы или моления. Речь идет только о добрых делах, которые человек должен совершать по отношению к другим людям, потому что слова Царя о «братьях моих меньших» означают людей.

Иисус Христос отказывает народу Израиля в избранности по факту происхождения. Вместо него к избранным или «народу Божиему» он относит последователей Своего учения, следующих истине и выполняющих Его заповеди. На место кровной принадлежности к избранному народу Он ставит духовную.

Иисус Христос в Евангелии прямо говорит об отношении к закону Моисея:

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф., 5:17–18).

Итак, Иисус видит Свою миссию в выполнении Закона, а не отмене его. Вся 23-я глава Евангелия от Матфея посвящена разоблачению отступников и нарушителей Закона книжников и фарисеев:

«Тогда Иисус начал говорить народу и ученикам Своим и сказал: на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак, все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают: связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их; все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих (хранилища-повязки на лбу и на руках со словами из закона); также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах, и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!» (Мф., 23:1–7).

Иисус подчеркивает формализм веры фарисеев. Внешняя сторона у них неукоснительно соблюдается, а вот внутренняя, духовная суть, нарушается постоянно. Что такое «бремена тяжелые и неудобоносимые»? Это новые прибавления к Закону Моисея, которые постоянно делались фарисеями. Они не просто дополняли Закон, а своими многочисленными запретами изрядно усложняли жизнь простому еврею. Иисус на протяжении всей своей проповеднической деятельности боролся с этой формальной и бессмысленной стороной учения фарисеев: «Тогда приходят к Иисусу Иерусалимские книжники и фарисеи и говорят: «Зачем ученики Твои преступают предание старцев? ибо не умывают рук своих, когда едят хлеб». В их глазах это было серьезным нарушением Закона.  И вот из такого факта фарисеи решили сделать проблему.

А теперь послушаем, что ответил фарисеям Иисус по вопросу о запретах на ту или иную пищу: «И призвав народ, сказал им: слушайте и разумейте: не то, что входит в уста, оскверняет человека... Еще ли не понимаете, что все, входящее в уста, проходит в чрево и извергается вон? А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека; ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: это оскверняет человека; а есть неумытыми руками – не оскверняет человека» (Мф., 15:10-20).

Скверна – не то, что мы съели, а то, что вышло из сердца нехорошего.

В 23-й главе Евангелия от Матфея Иисус восемь раз повторяет «горе вам, книжники и фарисеи», обвиняя их в отступлении от сути Закона.

Мы прочтем только два из них:

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее а Законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять. Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие! Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Мф., 23:23–28).

Во-первых, «суд, милость и вера» заменились десятиной, то есть жертвой. Пожертвовали на храм десятую часть доходов и считают, что чисты перед Богом, а милость и вера остались невостребованными. По сути, Иисус обвиняет их в возврате к язычеству. Ведь в нем главным средством общения человека с богами была жертва. В другом месте Иисус прямо говорит им: «Пойдите, научитесь», что значит: «Милости хочу, а не жертвы». Иисус требует от людей милосердия, потому что через него находит проявление любви к ближнему.

Таким образом, главным в противоречиях между Иисусом и духовенством Иудеи явился не Закон Моисея, а отношение к его выполнению. Если для книжников и фарисеев главным в Законе была его буква, то Иисус заботился о его духе. Вот как об этом сказано в Евангелии от Иоанна: «Дух животворит, плоть не пользует ни мало; слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Ин., 6:63).

Он ломает сложившиеся за многие века традиции. Так, смысл слова «ближний» сородич, или соплеменник, он переносит на всех людей, а вот вместо заповеди «око за око и зуб за зуб» он вводит более совершенную – «не противься злому».

Эпоха, открытая Иисусом Христом, отличается от предыдущей тем, что теперь человек сам приходит к Богу через свою душу, сердце и разум. Во времена Моисея был элемент насилия в приобщении евреев к Богу. Бог выступает в роли пастыря, который пасет свое стадо. И овцы, то есть избранный народ, идут туда, куда их гонит пастух. Иисус тоже неоднократно повторяет то, что он «пастырь добрый». Но его принципиальное отличие от Моисея заключается в том, что он не ведет или гонит стадо, а призывает к себе: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф., 11:18). А в другом месте он говорит: «Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине» (Ин., 4:23). Не могут люди, стремящиеся к истине, быть стадом. Человек перестал фактом своего рождения принадлежать к «избранному народу». Объединять людей стало не физическое, кровное родство, а духовная общность.

При Моисее отступников карали сурово и беспощадно. Побивание камнями было обычным явлением. Тогда шла борьба за приобщение к Богу массы, толпы, поэтому Моисей так много внимания уделил ритуалу. Внешняя сторона веры была для этих людей более понятна и привычна.

Теперь же, когда основные атрибуты веры вошли в плоть и сознание людей, Иисус показывает, что привлечь человека на свою сторону можно только любовью и добром. Нельзя никого силой заставить верить во что-то и быть верным чему-то. Любовь, о которой говорит Христос, отличается от любви при Моисее. Говоря об основных заповедях, которые должен выполнять человек, Иисус первой и главной считает любовь к Богу, а второй, но равной ей, любовь к ближнему. Таким образом, происходит очищение любви. Из нее как бы удаляются мирские, суетные примеси: корысть, похоть, хитрость. К Богу нельзя идти с такими чувствами. Он все видит, и попытки обмануть его только навредят самому человеку. Поэтому и любовь к родственникам не должна закрывать глаза на их недостатки.

Иисус призывает любить людей и ненавидеть их пороки. Причем, в отличие от времен Моисея, когда священники и соплеменники вершили суд и расправу над грешником, теперь суд над собой должен вершить он сам. Обращаясь к человеку, Он говорит: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя... И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя» (Мф., 5:29, 30).

При этом Иисус запрещает, кому бы то ни было, брать на себя роль судьи: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь» (Мф., 7:1–3). Даже на Себя не возлагает Иисус роль судьи. «Он же сказал человеку тому: кто поставил Меня судить или делить вас?» (Лк., 12:14). «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него» (Ин., 3:17). Судьей людям будет Слово Иисуса в последний день. Под Словом необходимо понимать его учение.

Православие и протестантизм

Чтобы увидеть существо протестантизма достаточно ознакомиться с его главным утверждением: «Человек спасается только верою, а не делами, потому верующему грех не вменяется в грех». Вот основной вопрос, в котором протестанты запутались. Они начинают строить дом спасения с десятого этажа, забыв (если помнили?) учение древней Церкви о том, какая вера спасает человека. Не вера же в то, что Христос 2000 лет тому назад пришел и все сделал за нас?!

В чем же отличие в понимании веры в православии от протестантизма? Православие тоже говорит, что спасает человека вера, но верующему грех вменяется в грех. Какая это вера? – Не «умовая», по свт. Феофану, то есть рассудочная, но то состояние, которое приобретается при правильной христианской жизни человека, благодаря лишь которой он убеждается, что только Христос может его спасти от рабства и мучительства страстей. Как достигается эта вера-состояние? Понуждением к исполнению заповедей Евангелия и искренним покаянием. Преподобный Симеон Новый Богослов говорит: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи», то есть открывает ему его бессилие самому без помощи Божией искоренить в себе страсти. Сам, один человек не может – с Богом же, «вдвоем», оказывается, все может. Правильная христианская жизнь как раз и открывает человеку, во-первых, его страсти-болезни, во-вторых – что Господь близ каждого из нас есть, наконец, что Он готов в любое мгновение придти на помощь и спасти от греха. Но спасает Он нас не без нас, не без наших усилий и борьбы. Необходим подвиг, который делает нас способными к принятию Христа, ибо показывают нам, что сами без Бога не можем себя исцелить. Только когда я тону, убеждаюсь, что мне нужен Спаситель, а когда на берегу мне никого не надо, только видя себя тонущим в мучительстве страстей, я обращаюсь ко Христу. И Он приходит, помогает. Отсюда и начинается живая спасительная вера. Православие учит о свободе и достоинстве человека как соработника Бога в своем спасении, а не как «соляном столпе», по словам Лютера, который ничего не может. Отсюда становится понятным значение всех заповедей Евангелия, а не одной только веры в деле спасения христианина, становится очевидной истинность православия.

Христианство и ислам

Арабские завоевания побережья Средиземного моря проходили под знаменем распространения ислама среди язычников. Молодая религия спешила привлечь на свою сторону как можно больше сторонников, а значит, захватить как можно больше народов. Проявляя большую веротерпимость по отношению к иудеям и христианам, арабы не останавливались перед тем, что предлагали иноверцам жизнь и обращение в ислам или смерть.

В Коране прослеживается глубочайшая связь ислама с иудаизмом и христианством. Не просто связь, а кровное родство. Тогда почему, спросите вы, Мухаммад не стал последователем одной из этих религий? Он дает ответ на это в Коране.

Иудаизм к моменту возникновения ислама исповедовался евреями 1800 лет и, по мнению Мухаммада, за эти столетия Законы Торы, написанные Моисеем, были извращены, евреи отошли от выполнения их сути, а основное внимание уделяли внешней, формальной стороне учения, и, по мнению Мухаммада, иудаизм перестал быть истинной религией.

Высоко отзываясь об учении Христа, Мухаммад не соглашался со многими догматами христианской Церкви. Одним из камней преткновения был вопрос о Святой Троице и Деве Марии. Он неоднократно заявляет, что Бог един и ему не нужно придумывать «сотоварищей». Считая Иисуса Христа великим пророком, он отказывает ему в праве быть Сыном Божиим, а Дева Мария для него является святой женщиной, но не матерью Сына Божиего.

В отличие от Библии Коран, почитаемый откровением Аллаха, которому поклоняются мусульмане, отвергает Троичную сущность Бога и Иисуса Христа как Бога, а рассматривает Его в качестве тварного существа, наряду с пророками Адамом, Ноем, Авраамом, Моисеем и др. Главным пророком признает Магомета (Мохаммеда), а Творцом мира и судией человечества Аллаха. Коран утверждает: «Неверны те, которые говорят, что Мессия, сын Марии, есть Бог», «Неверны те, которые говорят, что Бог есть третий в трех, тогда как нет никакого Бога, кроме единого Бога», «Веруйте в Бога и в посланников Его, и не говорите: троица. Удержитесь ко благу вашему. Бог только единый, кому подобает поклонение. Воздайте хвалу Ему: не может быть, чтобы у Него были дети», «Мессия, сын Марии, только посланник, как и те, которые были прежде него», что повторяют и другие стихи Корана. Коран отрицает распятие и крестную смерть Иисуса Христа, заявляя, что вместо Него на самом деле был Его призрак. Кроме того, претендуя на роль толкователя Евангелия, которое выдается за откровение Аллаха, Коран содержит множество ссылок на него и слова Иисуса Христа, однако практически все они искажены до неузнаваемости или содержат вымысел. Например, приводятся якобы сказанные Иисусом Христом слова, которые подтверждают подлинность Корана и предсказывают приход пророка Магомета. Разумеется, ничего подобного в Евангелии нет. Судить людей, по Корану, будет Аллах.

Как мы видим, Библия и Коран в своих основополагающих, самых главных для веры положениях противоречат друг другу. Поэтому христиане, признавая Библию и основные догмы христи­анской веры истиной, исходящей от Бога, считают Коран (так было, по крайней мере, до сих пор) ложным откровением, кем-то придуманным, а Аллаха – выдуманным богом-идолом (тогда как мусульмане – наоборот).

Учение Мухаммада разнится с иудаизмом и христианством в религиозной сфере. В этическом плане он целиком согласен с десятью заповедями Моисея и с нравственными положениями Иисуса Христа.

Стоит вспомнить и о том, что до возникновения ислама христианство разрывалось всевозможными ересями. Учение Христа было непонятно и зачастую неприемлемо, чтобы стать идеологической основой для объединения вышедших из-под власти Рима народов, в том числе и из-за своей демократичности.

Будучи сам неграмотным и живя среди таких же соплеменников, Мухаммад создал предельно ясное и простое учение, где религиозные положения переплетаются с нравственными нормами.

Все предельно просто: признавай Единого Бога, ежедневно молись пять раз, постись раз в год, помогай нищим, соверши хадж хотя бы один раз за всю жизнь. Выполняя все это, мусульманин будет иметь воздаяние от Аллаха – рай, в котором текут прохладные ручьи, а в тени великолепных плодовых деревьев стоят роскошные ложа, устланные мягкими коврами, юные слуги разносят напитки, от которых не болит голова, неземные плоды и кушанья. Красавицы гурии, полногрудые сверстницы, услаждают слух пением, а взгляд танцами.

Нравственные положения учения Мухаммада почти полностью вытекают из Торы. Он не скрывает этой связи и даже подчеркивает, что «книга, с которой пришел Муса [Моисей] как со светом и руководством для людей» (Сура 6, аят 91).

Эта связь с Ветхим и Новым Заветами прослеживается даже в выражениях, используемых Мухаммедом. Тору он сравнивает со «светом и руководством», а вот как Иисус говорит в Евангелии от Иоанна: «Суд же состоит в том. что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму» (Ин., 3:19).

Почтение к родителям, забота о семье, милосердие к бедным, сиротам и вдовам должны быть неотъемлемыми качествами мусульманина. К терпению и скромности, прощению и великодушию призывает Мухаммад.

А вот эти слова: «Кто делает зло, будет тому воздано тем же» (Сура 4, аят 122), или «не обижайте и вы не будете обижены», эта фраза почти дословно повторяет высказывания Иисуса.

Осуждает Мухаммад угнетение и гонения за веру. Подобно Моисею, Мухаммад регламентирует почти все стороны жизни мусульман. Что употреблять в пищу, как и на ком жениться, какое давать приданое, как делить имущество при разводе – эти и многие другие стороны жизни освещает Мухаммад. Он выступает не только учителем религии и нравственности, но и законодателем, стремящимся дать своим последователям справедливые правила общежития.

Начиная с VII века, с появлением ислама, умеренное отношение к иноверию, характерное для первых столетий, отходит в прошлое. В это время православная Церковь была образованием, имеющим социологическую структуру, открыто противостоящую военному и политическому давлению со стороны новой религии, которая вышла на историческую сцену с претензией на мировое господство. В эсхатологической перспективе появление ислама выглядело как начало последней великой битвы, описанной в Апокалипсисе Иоанна Богослова. Реакция христианского сообщества поначалу выражалась в готовности к диалогу, но очень быстро приняла форму военной обороны и контратаки. В это время в Византии появилась целая серия антиисламских сочинений.

Поначалу византийцы воспринимали ислам как форму возрожденного арианства и сконцентрировали свою критику на личности Мухаммада; они оспаривали его пророческий статус и сравнивали жизнь и учение основателей обеих религий – Христа и Мухаммада. Они также сурово критиковали Коран, считая, что он представляет собой шаг назад в религиозном и нравственном учении. Особенно критически они относились к устанавливаемому им семейному праву, к взглядам на священную войну, рабство, полигамию, к агрессивности, которую он освящает.

На первом этапе встречи между христианством и исламом отношение византийцев характеризуется насмешками и отвержением. Многие из заповедей исламской «ереси» воспринимались как «смехотворные», а ислам в целом рассматривался как «безбожное и нечестивое учение». На втором этапе, в силу возрастания угрозы, усиливается полемика с исламом (Никита Византиец и др.). Третий этап отмечен более умеренным тоном и готовностью к объективному диалогу (Мануил II Палеолог, Григорий Палама, Иосиф Вриенний, Геннадий Схоларий).

После Крестовых походов желчность византийской полемики против ислама несколько снижается, и предлагается некая форма сосуществования. Политическая и военная целесообразность также требовала дальнейших проявлений доброй воли.

Ислам проповедует фатализм, при котором свободное самоопределение личности превращается в фикцию. Всё обусловлено и предрешено. Божество поглощает человека, не оставляя места для его свободной воли. Промысел Божий в исламе превращается в непреодолимый рок, а жизненный путь человека – в осуществление заранее намеченного плана: всё, случающееся с человеком, воспринимается как неизбежность. Такой взгляд в его логическом завершении должен привести к мысли о том, что возможности для нравственного выбора человек не имеет. Но ислам не доходит до этого. Его теологи разработали концепцию параллелизма, который допускает нравственную свободу, но не нравственную автономию. Этот взгляд похож на концепцию блаж. Августина, отвергнутую Церковью, и на учение кальвинистов. Противоречие между нравственной ответственностью и ограниченной свободой воли исламские теологи пытаются снять учением о спасении всех мусульман. По их закону справедливости, согрешающие мусульмане должны понести соответствующее наказание в загробном мире, но по молитвам Магомета и имамов ислама и всего исламского мира, даже самые грешные из мусульман, в конце концов, будут прощены.

Следует обратить внимание на то, что в исламской религии нет посредника между Богом и человеком, а Магомет – только посланник, так что между трансцендентным Божеством и миром лежит непроходимая пропасть. Если Евангелие монолитно, то в сурах Корана, особенно между сурами мекканского (раннего) и мединского (позднего) периодов, имеются противоречия. Мусульмане объясняют это тем, что Магомет имел право изменять или отменять свои постановления, а также заменять их другими. Вообще для мусульманина одним из характерных свойств истины является её внутренняя противоречивость.

Следует указать на своеобразную «двойственность» мусульмнской религии, которая предписывает своим последователям разные правила и обязанности в отношении к мусульманам и немусульманам.

Следует особо отметить заповеданные исламом религиозные войны с иноверцами. Можно сказать, что мусульмане находятся в состоянии перманентной войны с немусульманскими народами, войны, в которой могут быть временные перемирия, но не мир. Следует также отметить рекомендуемые Кораном принудительные, насильственные меры по отношению к побеждённым народам для обращения их в ислам. Мы считаем, что всякое насилие во имя религии является, прежде всего, оскорблением для самой религии.

Мы не можем согласиться с допускаемым в исламе многожёнством, так как считаем брак союзом любви двух личностей и их единством.

Христианство и буддизм

Христианство возникло спустя пятьсот лет после появления буддизма и когда при сравнении этих религий возникают некоторые параллели, то встает вопрос – не повлияли ли идеи более раннего буддизма на христианство? На это можно ответить – влияние было, только, наоборот – от христианства к буддизму. Эти схожести можно увидеть в письменных источниках буддизма, которые появились лишь в 5 веке н.э. Например, индуистская идея троичного бога Тримурти появилась в кастовом обществе Индии в период, когда туда попали бежавшие от гонений византийские монахи-несториане, принесшие идею троичности Божества, которая привилась там, так как несла идею сближения божеств, которые были до того разделены кастовому поклонению. Также история рождения будды, сопровождавшаяся событиями, близкими евангельской истории Рождества Христова (чудесное рождение от Девы, пророчество старца о великом будущем младенца, пение ангелов) появляется лишь в санскритском (северном) каноне, датируемом также 5 веком н.э., тогда как в древнем палийском (южном) каноне этих подробностей нет.

При кажущейся непохожести учений буддизма и христианства в них много общего. Призыв к самосовершенствованию через самоотрешение, являющийся главным в учении Будды, находим  и у Христа. Какой человек может выполнить его завет: «...но кто ударит тебя по правой щеке, поверни к нему и другую»? Не отрекшийся ли от собственной гордости ради любви к людям?

Целый ряд высказываний Иисуса Христа соответствует положениям учения Будды. «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться. Душа больше пищи, и тело одежды» (Лк., 12: 22-23). «Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь... Наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам. Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе влагалища неветшающие, сокровище неоскудевающее на небесах, куда вор не приближается, и где моль не съедает» (Лк., 12: 29-33).

Христос требует не только отрешения человека от земных забот. Он говорит и о необходимости отрешения от земных привязанностей: «Нe думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф., 10: 34-39).

Очень сурово звучат слова Христа: «Не мир пришел Я принести, но меч». Пожалуй, в них и заключено главное различие между учениями Христа и Будды. Идеалом буддийского учения является самоотрешение и неучастие в мирских делах. Как говорил поэт: «Добру и злу внимая равнодушно». Меч же Иисуса означает отсечение добра от зла, их поляризацию и разделение. Вот почему Иисус говорит, что пришел разделить детей и родителей. До него кровные, родственные связи были определяющими в отношениях людей. Они были выше добра и зла. Теперь же учение Иисуса является главным в этих отношениях. И если люди ценят родственные связи выше, чем учение, они недостойны быть последователями Иисуса.

Семейные и родственные привязанности настолько захватывают людей и мешают им служить истине, что Будда, Христос и Мухаммад настоятельно предупреждают об этом. Это совсем не следует понимать, как требование разрушения семьи. Сам Иисус на вопрос учеников о том, что если к браку он предъявляет такие жесткие требования и запрещает разводиться, то лучше не жениться, отвечает, что не жениться лучше тем, кто сможет посвятить себя служению Богу и людям.

Одним из основных различий между учениями Христа и Будды является то, что Христос требует от своего последователя активной позиции. В Нагорной проповеди он говорит: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Добрые дела – вот что должен делать последователь Иисуса для людей. Более того, от имени Бога Он говорит, что если кто-то сделал добро кому-то из людей, он сделал это для Бога. У Будды любовь к людям носит созерцательный характер и не требует от человека каких-то усилий.

Человек посредством медитативных упражнений хочет слить себя с абсолютом и остается с единственной верой в то, что он и божество – едины, а точнее, он сам свою божество. Психическая жизнь подавлена, как бы уничтожена; вере в свою божественность ничего не противостоит. Эта идея охватывает всего человека и приводит его в состояние транса. Разумеется, молитва здесь отсутствует: кому молиться, если он тождественен абсолюту. Притязания на богоравенство или самобожение является основой первородного греха и ведет начало свое от нападения сатаны, который посчитал себя богом. Прошедший путь индуистской мистики нередко под видом молитвы обращается не к Богу, а самому себе и заменяет молитву медитацией. Самое страшное искушение для такого человека, что он в христианстве с трудом приобретает чувство общения с Богом, как с Личностью; для него Божество неопределенный универсум. Поэтому у людей, пришедших из пантеистических религий и оккультных учений, если они были практически включены в них, остается какая-то отчужденность и холодность к Христу как Богочеловеку.

Для прошедшего путь буддизма следует помнить, что буддизм в своих отрицаниях и негациях еще более радикален, чем индуизм (нам кажется, точнее, будет название шиваизм). Если шиваизм учит о сведении психической человека к некой универсальной единице, то мистика опустошения в буддизме стремится свести всю психическую жизнь к нулю, объявив всякое бытие злом. Шиваизм ищет единого бытия под многообразием форм. Буддизм отрицает бытие универсума. Его мистика – не уничтожение форм, а уничтожение самого бытия, как иллюзии, влекущей за собой реальные страдания. Здесь не только уничтожаются мысленные объекты, но подвергается беспощадной ампутации вся эмоциональная сфера человека.

Продолжением буддизма, который чуждался философско-метафизических проблем, является его вариант в виде ламаизма, хотя это продолжение нам представляется как шаг назад к индуизму. По этому учению, существует пустота, которая рождает сама из себя элементы бытия, настолько кратковременные, что их можно  назвать вневременными. Эта пустота является первоосновой вещей. Этот вакуум, в котором должна растворится без остатка душа человека, представляет собой вожделенную цель ламаистов. Ламаизм хочет философски осмыслить буддизм, который порождал из себя и продолжает порождать элементарные частицы как основу и материал для мироздания. Буддизм не пытался осмыслить и определить нирвану, для него определение нирваны в словесной формулировке было бы уничтожением самой нирваны. Буддизм остановился на уровне эмпирике, поставив саму психику человека в неестественные условия искусственного торможения душевных процессов. Буддизму нет дела ни до божества, ни до души, ни до метафизического мира, ни до начала, ни до конца мироздания. Для него само бытие отождествлено с понятием зла – это диссонанс, постоянно терзающий человека. Уничтожить страдания человека можно, только уничтожив само бытие, а точнее, остановить его проявления. Пришедшие в Церковь из буддизма отличаются наклонностью к субъективизму и индивидуализму; их религиозная жизнь как бы застывает в их рассудке. Буддисты и ламаисты, также, как и шиваисты, теряют чувство, личностного Бога. Для них Божество – это энергетическое начало. Они ищут Его не в молитвах, а в медитациях, и само понятие молитвы у них искажено: это не мольба, а рассуждение, обращенное не столько к Богу, сколько к собственной душе; они ищут не общения с Богом как с Абсолютной Личностью, а субъективные состояния. Для них остается чуждой первая заповедь евангельских блаженств: «Блаженны нищие духом». Они чувствуют себя в молитве не нищими, а теургами, и часто приписывают словам молитвы самостоятельную силу. Поэтому пришедшие к православию от этих учений должны помнить, что молитва – это диалог через слово между двумя личностями: ограниченной человеческой и безграничной божественной. Это синергизм двух воль. Результат молитвы – от Бога, наша – только просьба.

Христианство и оккультизм

В настоящее время немало людей увлекаются восточными религиями, в том числе оккультизмом. Для некоторых из них это является как бы переходным периодом из атеизма в христианство. Но, вступая в Церковь, они несут в себе инерцию пантеистической и демонической мистики. Особенно разрушительное действие – это инерция проявляет себя в искажении молитвы. Поэтому несколько остановимся на этом вопросе.

Оккультизм не отрицает ценности земного бытия, но отрицает цель бытия, как общение с Божеством; для него нет Бога как объекта молитвы, он имеет дело с космическими духами, а на самом деле с демонами; он хочет влиять на этот мир через слово и магические ритуалы.

 Демон имеет индивидуальность, но личность в нем стерта. Молитва оккультиста носит характер императива – повеления; это – агрессия в мир агрессоров с целью заставить их служить себе посредством магических знаков и таинственных имен, как паролей и талисманов. Это – общение с демоном через уподобление ему, поэтому у оккультистов до чудовищных размеров развивается гордость.

 После перехода в православие им трудно почувствовать Бога как живую Личность. Сатана – холоден; сердце у оккультиста также холодно, там нет любви, хотя его душа постоянно обуреваема страстями (страсть – это пламя, которое жжет, не согревает). Его молитва также обращена по инерции к некой безликой силе, поэтому ему нужен особый контроль над собой. Он ищет способы  и методы к молитве, но забывает о главном, что молитва есть плод смирения и любви.

 Всем этим людям необходим духовный руководитель, как тяжелобольному нужен врач. Смирение с покаянием рождает любовь; только любовь может согреть и оживотворить их сердце. Смирение начинается с послушания, а послушание с осознания того, что человек своими собственными ограниченными, изъеденными страстями, как дерево червями, силами не может бороться с грехом, живущем в нем. Чувство духовного тупика, в котором оказался человек, подобно перекрестку двух дорог, где решается дальнейшее направление его жизни:

Дорога Ι: он думает, что у него достаточно внутренних возможностей, чтобы самому преодолеть этот тупик, что его состояние это результат допущенных ошибок и внешних ситуаций. Он решается сам исправить свою жизнь, сам выйти из лабиринта демонического мира, в котором оказалась его душа, и в результате он делает новый круг и приходит к тому же тупику.

Дорога 2: человек понимает, что грех это демоническая сила, которая живет в его душе и требуется беспрерывная борьба с ним, со всеми его многообразными проявлениями, что он находится в окружении демонических существ – врагов беспощадных и коварных, более опытных, чем он; что в его душе существуют страсти, которые он любит и с которыми в тайне сердца не хочет расстаться. Тогда человек начинает искать помощи, а именно, помощи Божией через послушание духовному отцу, через отсечение своей непокорной воли, которая стоит, как стена, между человеком и Богом.

 Человек может изучить духовную литературу, в том числе аскетику, знать лучше Отцов о внутренней жизни и даже рассказывать об этом другим, но без духовного отца он будет подобен хирургу, который знает анатомию человека, но не может сделать операцию на своем собственном теле.

Людям, перешедшим из оккультизма в христианство, не следует увлекаться богословием, и здесь тайная гордость ума может получить свою пищу. Им надо начать с исполнения заповедей, если можно так сказать, с практического христианства, чтобы реанимировать свое сердце; другими словами, им надо перенести центр религиозной жизни из головы в сердце. Они должны научиться уважать человека как богоподобную личность, отказавшись от интеллектуального элитаризма и от прежнего противопоставления себя окружающим людям, как просвещенного в духовной жизни (пневматика) профанам (невеждам). Они должны научиться, не просто читать молитвы, а просить милость у Бога, – то, что трудно их гордому уму. Переход  в православие из пантеизма – это переход от космофилии к теофилии, от безликой космической силы и духов посредников к личностному общению с Личным Богом, Который есть Жизнь, Истина и Любовь.

Христианство и язычество

В представлениях древних греков о богах их боги антропоморфны. При всех противоречиях в своем нравственном поведении греческие боги были художественно совершенными образами, в которых древние греки воплощали свои идеалы физической и духовной красоты.  Наряду с богами религия древних греков признавала и существование демонов, общение с которыми могло быть как трагичным, так и благодетельным, а также бесконечного множества духов.

Большое место в религии Древней Греции занимала проблема человека, его жизни и смерти. Считалось, что человеку присущи два вида души. Первый – физическая душа, связанная с дыханием, находящаяся в грудной клетке, рождающаяся и умирающая вместе с телом человека; второй – душа бессмертная, являющаяся проявлением бессмертного начала жизни, находящаяся в голове. Греки верили, что после смерти тела бессмертная душа покидает его и в виде тени уходит в загробный мир.

Культ богов в Греции классического периода выражался и в личном обращении людей к божествам, и в государственной культовой деятельности. Первая форма была связана с религиозным освящением тех или иных моментов в жизни человека: рождения, обручения, вступления в брак, смерти. Это так называемые обряды перехода (из одного возраста и положения в другое): они совершались в доме и включали обязательное шествие, процессию, жертвоприношение и трапезу.

Но высшим достижением древнегреческого духа в религиозной области следует считать утверждение греческих мыслителей, что истинное познание о Боге может дать только сам Бог. Это утверждение есть ничто иное, как признание ограниченности человеческого познания и вместе с тем признание необходимости божественного Откровения в качестве важнейшего источника религиозного знания.

Одним из направлений учения Пифагора является забота о душе, которая должна быть настроена в унисон с небесной гармонией. Для этого он установил ученикам особый уклад жизни, который требовал просветленности, гармоничности и меры в поступках, чувствах и мыслях. Ученик обязан был строго следить за собой, заглядывая в свою душу, проверяя совесть: «Что преступил я? Что натворил? Какого не выполнил долга?» Человеку следовало помнить, что его бессмертная душа есть арена противоборства враждующих сил. Их нужно привести в равновесие. Того, кто не смог перестроить свою душу по принципам гармоничности, не минует возмездие. Лишь совершенная жизнь может принести душе блаженство в этом мире и будущих воплощениях. Недаром изображения Пифагора встречаются в православных храмах Древней Руси.

Сократ создает новую этику, основанную на том, что главной ценностью, которой обладает человек, является добродетель. Разум дан человеку не для того, чтобы исследовать, что находится а небесах и под землею, а для того, чтобы, стать совершенным. Сократ считает, что необходимо «заботиться прежде и сильнее всего не о теле и не о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше».

Платон создает учение о соотношении духовного и материального миров. Человек в своей земной жизни одновременно принадлежит двум измерениям: духовному и материальному. Его душа лишь на период жизни связана с тленным телом, но сама призвана управлять им. После смерти она уходит «в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол». По мысли Платона, наряду с нашим материальным миром существует нематериальный мир идей. За это название все учение Платона получило наименование – идеализм. Наш мир лишь жалкое отражение того нематериального мира.

Когда апостол Павел встречался с афинянами в Ареопаге, то после диалога (Деян. 17, 17) он перешел к прямому свидетельству (17, 22–31). В своей речи он говорил об общей религиозной основе, а затем обратился к самому существу Евангелия: значению личности и дела Христа, действие личного Бога, Который сотворил вселенную из ничего, промышляет о мире и решительным образом вмешивается в историю. В противовес представлению об индивиде, живущем автоматически, акцент был сделан на свободе и любви, которые проявляются в общении между Богом и человеком. Этим парадоксом, который для афинян граничил с абсурдом, Павел ввел новый тип мышления. Он предложил радикальный пересмотр греческой мудрости через принятие Христа как центра творения, Того, Кто сообщает реальное существование миру. До этого времени понимание греческими интеллектуалами человека сводилось к представлению о мыслящем существе, осознающем самого себя и свое окружение посредством развития своего разума. Для Павла же основополагающий, переломный момент для человечества – его метанойя (изменение ума, покаяние) – должен быть направлен к любви Бога, Который недоступен для разума, но открылся в распятом и воскресшем Христе. Здесь мы имеем ясный пример понимания и уважения античных религиозных идей и в то же время их превосхождения в истине и силе христианского Откровения.

Сохранение языческих традиций в православной Руси

Говорить о том, что христианство бесповоротно и триумфально утвердилось во всех сферах жизни древнерусского общества, было бы явным преувеличением. Язычество, отступив и подчинившись как гуманизму христианского мировоззрения, так и силе светской власти, поддержавшей новую религию, тем не менее, не исчезло со страниц русской истории. Оно во многом сохранилось в традициях, в быту принявшего христианство народа.

Русь на столетия осталась страной, где осуществлялось необычное и довольно прочное сочетание христианских догматов, правил, традиций и старых языческих верований. Возникло так называемое двоеверие. Христиане молились в храмах, клали поклоны перед домашними иконами, но одновременно справляли старые языческие праздники. Так, праздник Коляды с его ночными гаданиями слился с Рождеством Христовым и Крещением. Сохранился и праздник масленицы, который и доныне отмечается перед Великим постом. Веруя в Христа и святых угодников, представители всех слоев общества, но особенно простой люд, продолжали почитать домовых, бояться леших, русалок и упырей, носить разного рода обереги и амулеты. Илья-пророк очень напоминал древнего Перуна, а святой Власий, покровитель скотоводства, имел черты языческого бога Велеса.

Принятие христианства оказало значительное влияние на все стороны жизни Киевской Руси. Новая вера способствовала укреплению национального и государственного единства, росту международного авторитета, расширению экономических, культурных, дипломатических связей с другими странами, особенно с Византией. Новая религия, принесшая с собой славянскую письменность, способствовала росту культурного уровня и распространению грамотности. Нравственная система христианства потребовала от русских людей отказа от вековых принципов жизни и принятия новых моральных требований: не убивать ближнего, а возлюбить его, не умыкать невест, а заключать законный брак, не менять жен по похоти, а укреплять семью.

Христианство и неоязычество

Неоязычники как в России, так и за рубежом не объединены в одну организацию, а представляют конгломерат разнообразных групп, имеющих общие принципы своей организации и деятельности. Некоторые из принципов организации религиозных культов очень привлекательны для молодежи, совершенно не осведомленной в вопросах религии, а таких большинство. Например: «Делайте, что хотите, если это никому не принесет вреда». Очень привлекательный религиозный принцип: «Делайте, что хотите». В любой мировой религии: будь то буддизм, индуизм, иудаизм, ислам или христианство – есть строго регламентированные нормы поведения, или нравственности. Перед нами принцип вседозволенности. Чем он отличается от «золотого правила нравственности»: «Не делай другому того, чего не желаешь себе»? В «золотом правиле» существует критерий поведения по отношению к другому человеку. Это – «не делай другому того, чего не желаешь себе», а вот «делайте, что хотите, если это никому не принесет вреда», не содержит критерия по определению вреда. В первом случае в определении дозволенного участвует совесть человека, так как она стихийно вынуждена отвечать на вопрос: хочет ли этого себе? А во втором совесть устранена. Наоборот, человек будет считать, что его действия не вредят другому, потому что очень трудно установить границы возможного вреда. Да и вообще то, что один считает вредным, другой – полезным. Мы знаем слова Иисуса: «Делающий грех, есть раб греха». Таким образом, многие люди, подверженные, каким-либо порокам, не видят особого греха в том, чтобы передать его далее. Несмотря на веру большинства язычников в закон кармы и реинкарнацию, их ответственность за последствия своих недобрых поступков затушевывается неопределенностью различий между добром и злом.

Следующий привлекательный принцип гласит, что и отличие от старых язычников неоязычники не придерживаются никакой иерархии. Вот этот кажущийся «демократизм», когда отсутствует иерархия, а на самом деле авторитеты, являющиеся наиболее образованными и умудренными жизненным опытом людьми, ведет к анархизму и нигилизму, которые являются сестрами вседозволенности.

Практически все язычники являются сторонниками всевозможных суеверий и магии.

Таким образом, за пространными рассуждениями о близости к природе и поклонении ее силам на самом деле скрывается желание высвобождения животной составляющей человека от ограничений, налагаемых религиозной и, в первую очередь, христианской моралью, то есть, по выражению одного публициста, «оскотинивание народа».

Особо опасные формы распространение неоязычества принимает в России. В нашей стране под вывеской неоязычников разворачивается деятельность фашистов. Молодые люди, столкнувшись с жизненными трудностями, не понимая их подлинных причин, верят, что несчастья нашей страны идут от евреев, коммунистов и христиан. Об исламе они умалчивают, но их агрессивные акции направлены в основном против мусульман, тем более, что ислам является авраамической религией, то есть родственной иудаизму и христианству. Неоязычники отрицают заповеди Моисея и Христа. Они превыше всего ставят право сильного. Не редкие случаи вандализма на кладбищах роднят фашистов и сатанистов.

Особенно нелепыми выглядят попытки возрождения языческих обычаев и обрядов из-за отсутствия подлинных письменных памятников, содержащих их описание. Единственным таким памятником является Велесова книга, подлинность которой подвергается сомнению многими учеными. Новоявленные жрецы сами выдумывают на основе многочисленных иноземных свидетельств якобы славянские обряды и проводят их.

Встает и другой вопрос. Христианская история русского народа превышает тысячу лет, а его языческая предыстория намного короче. Никаких подлинных данных о ней нет. Как нет таких данных об обычаях, культуре, религии. Язычники, призывая возвращаться назад, на самом деле ведут людей не в прошлое, а в выдуманный мир собственных фантазий, основанных не на прошлом, а на нынешнем восприятии мира. Эти фантазии не имеют под собой ни исторического опыта, ни культуры прошедшего тысячелетии. Они попросту прерывают связь времен и поколений. С этих позиций они не только вредны, но и преступны.

Единство этических учений

История человечества знает имена людей, которые были великими учителями нравственности. Это Моисей, Конфуций, Будда, Сократ, Платон, Аристотель, Мухаммад. Одни из них (Конфуций, Будда, Сократ, Платон, Аристотель) к пониманию отношений между людьми пришли путем личных переживаний и силой своего ума, другие (Моисей, Мухаммад) говорили от имени Всевышнего. Иисус Христос, являясь Сам Богом, говорил от имени Бога Отца. Но всех их объединяет одна очень простая истина – не делай другому того, чего не желаешь себе. Ее назвали «золотым правилом нравственности».

Они ушли от определения добра и зла, так как у различных людей в разные времена представления о них могут меняться, но неизменным остается для нормального человека нежелание зла себе самому. Вот это отношение к себе они переносят и на отношение к другим людям. Эти учителя создали правила человеческого общежития или общечеловеческие ценности, которые не надо путать с западными (американскими) ценностями.

Моисей сформулировал основные положения нравственного закона: «чти отца и мать», «не убий», «не кради», «не распутничай», «не лги», «не завидуй и не желай чужого». Конфуций в условиях своей страны, ничего не зная об этих заповедях, развил и расширил их в вопросах гуманизма, семейных, общественных и государственных отношений и создал свое оригинальное учение. Будда практически повторил эти заповеди и подошел к пониманию любви, как основе отношений между людьми, хотя у него любовь была своеобразная, созерцательная и недейственная. Великие греки Сократ, Платон и Аристотель выработали понятие о добродетелях, которыми обязан обладать человек. Аристотель создал этику – практическую философию, науку о морали и нравственности. Иисус Христос развил Закон Моисея, поднял его на невозможную ранее высоту. Основным принципом отношений к другому человеку Он провозгласил любовь, которая выражается в прощении, милосердии и стремлении к духовному самосовершенствованию. Мухаммад нравственные принципы своих предшественников сделал основой повседневной жизни верующих.

Люди, приверженцы различных религий, всегда стремились разделиться, превращая обычаи, каноны и ритуалы своей религии в барьеры для контактов и взаимодействия с другими людьми. Обычно они делают все, чтобы показать преимущества своей религии. Однако между всеми учениями существуют глубочайшие связи и параллели.

Во-первых, каждый из религиозных лидеров, давая людям свои заповеди нравственного поведения, заботился о совершенствовании людей. Они хотели, чтобы отношения между людьми строились на доверии, добре и справедливости.

Во-вторых, интернационализм учений. Моисей, давший Закон «избранному народу» и отстаивавший права этого народа, неоднократно предупреждает евреев: «Не притесняй пришельца», потому что вы сами были пришельцами в Египте. Учения Будды, Христа и Мухаммада вообще интернациональны. Они выступают не как учителя какого-то одного народа или племени. Для них вообще важно не родство по крови, а родство по духу и по убеждениям, которые разделяют их сторонники. Так, Иисус утверждает, что Евангелие будет проповедано среди всех народов Земли. Будда видит совершенствование человека в устранении его не только от злых дел, но и от желаний, которые неизбежно приводят к злу.

Привязанность к родным и близким, по учению Будды, мешает людям совершенствоваться. А Мухаммад утверждает, что справедливость выше родственных связей, что богатство и дети не награда, а испытание, а награды человек может ожидать только от Бога. Иисус в этой связи говорит: «Враги человеку домашние его» и «ищите себе богатство на небесах». Таким образом, мы подошли ко второму, общему для всех учений выводу.

В-третьих, богатства духовные неизмеримо выше материальных. Моисей как будто прямо об этом не говорит, а, наоборот, он все время обещает «избранному народу» всевозможные блага, но об этом говорят его десять Заповедей. В них он ставит духовно-нравственные запреты над плотскими и материальными устремлениями людей.

В-четвертых, все учителя веру во Всевышнего не сводили только к поклонению и выполнению ритуалов своей религии, а важнейшим условием считали добрые дела. Вот что говорит по этому поводу Иисус Христос, обращаясь к своим последователям: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф., 5:16). Добрые дела – вот что прославляет Всевышнего.

А вот высказывание Мухаммада: «Старайтесь же опередить друг друга в добрых делах» (Сура 5, аят 53).

Следующим моментом, сближающим все моральные учения, является отношение к знанию. Слова Иисуса о том, «что вы познаете истину, истина сделает вас свободными», ключевые. Попробуем разобраться в их значении. Что значит свобода в понимании Иисуса? Она, прежде всего, состоит в освобождении от грехов, но для этого человек должен «познать истину». Свобода, таким образом, может быть приобретена только путем познания истины, которая даст понимание цели и смысла жизни и приведет к освобождению от всего, что мешает человеку на пути к самосовершенствованию, так как грех и совершенствование не совместимы.

Пророк Мухаммад не менее ревностно относился к приобретению знаний. Широко известны его слова «ищите знания, даже если придется отправиться в Китай». Китай во времена Мухаммада был для арабов очень далекой и почти легендарной страной, путешествие в которую из-за своей трудности было само по себе подвигом.

Интересно, что в VI веке до н. э. происходит всплеск духовных исканий человечества, спектр которых необычайно разнообразен. В Китае возникают даосизм и конфуцианство, которые являются не столько религиозными, сколько этическими учениями, стремящимися познать добродетель, справедливость и истину.

В это же время в Индии рождается учение Будды, стремившегося указать людям путь спасения. И, наконец, юная по сравнению с Китаем и Индией Греция рождает царицу наук – философию, целью которой становится постижение окружающего мира, Вселенной и поиск ответов на главные вопросы, волновавшие людей. Несмотря на громадные расстояния, отделявшие эти центры духовной жизни, они дают очень похожие ответы на вопросы этического характера. Все они едины в приоритете духовного над материальным, добра над злом, добродетели над пороком.

Даосизм и особенно конфуцианство, по замыслу их создателей, в первую очередь предназначались для воспитания добродетельных правителей, которые распространяли бы привитые им добродетели на весь народ.

Буддизм видит личное спасение человека в его отрешении от мира и уходе в мир собственного «я», внутренних переживаний.

Многообразие этических воззрений древнегреческих философов едино в отношении к рабству. Несмотря на очень интересные и прогрессивные воззрения многих из них, они единодушно отказывали рабам в праве на равное со свободными мировосприятие. Таким образом, они не признавали равенства людей.

И, наконец, ислам, в котором ритуалу и обряду придается решающее значение.

Отношение христианства к нравственным нормам других религий

В связи с этим встает вопрос: если основные этические принципы были разработаны до Христа, что же сделал Он такого, что делает его учение отличным от других, более ранних и поздних учений? Поэтому необходимо сделать их краткий анализ с целью выявления их особенностей.

Нравственное учение Христа отличается от этих учений в том виде, в котором оно изложено в четырех канонических Евангелиях, следующими положениями:

–  Во-первых, оно направлено к душе каждого человека, к его уму и совести. Для Него все люди равны, независимо от их социального и имущественного положения. Причем не только равны, но и являются братьями между собой. Никакие богатства или властные полномочия не дают человеку преимуществ перед другими людьми.

–  Во-вторых, спасение человека достигается не бегством от действительности в свой внутренний мир, а служением другим людям. Причем, в качестве примера Он показывает самого Себя. «Я пришел не судить людей, а послужить им и душу свою отдать за них». При этом главным способом взаимоотношений между людьми должна являться любовь, она распространяется не только на близких, но и на врагов. Более того, служение людям приравнивается к служению Богу. Бог говорит устами Иисуса: «Что вы сделали для братьев моих меньших, то сделали для меня».

–  В-третьих, основой любви является прощение. Иисус разоблачает человеческие пороки, но при этом Он призывает бороться не с людьми, а с их слабостями и недостатками. Он понимает, что человеческая натура слаба и не может самостоятельно справиться с мирскими соблазнами. На вопрос Петра о возможности выполнить отдельному человеку его нравственные предписания Он прямо отвечает, что это невозможно. «Человеку не возможно, а Богу все возможно». То есть только глубокая вера и помощь Божия поможет человеку преодолеть его недостатки. Необычайно высока при этом роль прощения. Прощая других людей, человек способен получить прощение от Бога за свои прегрешения. Иисус показывает людям, что только взаимное прощение способно примирить их сердца. Человек, не способный прощать других, не получит прощения сам.

Впервые в истории человечества Иисус указывает на роль веры как особого состояния человека, помогающего преодолевать любые трудности. Он никогда не говорит, что люди просто так получат от Бога какие-то блага. Наоборот, он спрашивает у просящих исцеления: «Верите ли, что я могу помочь вам?» – и, услыхав положительный ответ, говорит: «По вере вашей, да будет вам». Своим ученикам Он постоянно говорит о необходимости глубокой веры и неоднократно упрекает их в маловерии. В качестве аргумента о значении веры Он приводит пример, что имеющий веру с горчичное зерно сможет передвигать горы. Вера становится духовной составляющей личности человека. Она является одним из качеств, которое отличает человека от животного. Вера не может возникнуть от инстинкта или какого-либо физиологического процесса. Она может быть только продуктом душевной деятельности в сочетании с умственным напряжением и нравственной направленностью.

Только в XX столетии психологи всерьез начали изучать связь веры и психики человека. Вера предстает перед нами, как феномен, необходимый для достижения человеком своих целей в любой сфере деятельности и особенно в моменты, требующие наивысшего напряжения сил, которые называют подвигом. В связи с этим привычные всем и даже затертые слова: ВЕРА, НАДЕЖДА И ЛЮБОВЬ в учении Иисуса приобретают особый смысл. Они становятся тремя основаниями нравственного фундамента, на котором происходит формирование личности.

Если вера в свои силы и справедливость дела, которому служишь, заставляет снова и снова браться за, казалось бы, безнадежное дело, то надежда является путеводным маяком, который ведет человека, позволяет легче переносить неудачи, забывать о пережитых трудностях. Вера дает силы, надежда освежает душу, а любовь приносит человеку счастье. Только любящий человек может творить доброе и прекрасное. Как мать любит свое дитя, так и творческий человек любит свое творение. Не может врач, ненавидящий людей, излечивать их болезни.

В равной мере это относится и к строителю, учителю, художнику – любому человеку, стремящемуся делать добро. Любовь несет людям добро, точно так же, как ненависть – зло. Ненавидя людей или работу, которую приходится выполнять, человек не сможет совершить ничего выдающегося или просто хорошего.

– В-четвертых, немыслимую до сих пор цель ставит перед людьми Иисус: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф., 5:48). Это не просто вера и поклонение Единому Богу. Пред нами необычайная задача. Людям указывается цель, которая состоит в развитии, самосовершенствовании человека и устремлении его к идеалу. Этим идеалом является сам Бог. В связи с этим потрясает Его высказывание: «Царствие Божие внутрь вас есть», то есть человек своими поступками и верой создает в собственной душе и сердце рай или ад.

Учение Христа послужило основой современной морали тем, что сегодня называют общечеловеческими ценностями. Конфуций и Лао-цзы, Будда, Сократ с Платоном и Аристотелем внесли свой вклад в сокровищницу духовного развития человечества, но только Моисей и Христос дали людям такие нравственные законы, от выполнения или невыполнения которых невозможно уклониться. Эти законы обеспечивают развитие человечества по пути к совершенству. Стоит только забыть или извратить их, и общество останавливается в своем развитии, начинает загнивать и деградировать.

Нравственное чувство, заложенное Богом в природу человека, выражается в сходных моральных нормах. Можно вспомнить, например, общее почти для всех религий осуждение разврата и распутства, стремление к супружеской верности, запрет несправедливого отнятия человеческой жизни, отвержение лжи и так далее. Это признавал и святитель Игнатий (Брянчанинов), который указывал, что последователи других религий «не чужды добродетелей нашего падшего естества».

Вместе с тем, признавая совпадение многих внешних нравственных принципов, нельзя признать идею полного тождества христианской нравственности с нравственностью иных религий. К тому же внутреннее обоснование нравственных норм в иных религиях нередко дается принципиально иное, чем в христианстве. Согласно православному пониманию, высший нравственный идеал, дающий человеку вечное спасение, достижим лишь во Христе, благодаря Его благодати, а не только личным заслугам человека. Более того, высшая, евангельская нравственность не существует автономно, но вырастает из христианской веры, из опыта жизни во Христе и реального богообщения.

При этом православные христиане верят, что каждый человек, имея в себе образ Божий, наделен нравственным чувством, способным отличать доброе от дурного. Все нравственные учения, известные человечеству, основаны на интерпретациях этого вселённого Богом в человеческую природу нравственного чувства. Этим, в частности, объясняются известные совпадения в нравственных нормах у людей самых разных религий, культур и мировоззрений.

Однако в процессе отхода людей от богоданной нравственности возникли этические представления, расходящиеся с теми, которые христиане почитают как истинные. Например, некоторые религии допускают двойные стандарты нравственности для «своих» и «чужих», некоторые допускают несправедливое отнятие человеческой жизни, насильственное принуждение к вере и так далее.

Ныне под влиянием доминирующих в обществе греховных настроений появляются «религиозно-нравственные» учения, оправдывающие явный грех. Речь идет, в частности, об оправдании гомосексуализма и блуда некоторыми религиозными общинами, относящими себя к протестантизму и реформированному иудаизму.

В ходе дискуссий о нравственной составляющей диалога религий православный христианин призван помнить, что ни «общечеловеческая нравственность», если таковая вообще существует, ни исполнение десяти заповедей Моисеева закона сами по себе не ведут к вечному спасению. Нравственные принципы, которые считают нормативными сторонники «безрелигиозной нравственности» и которые сводятся к правилу «не делай другому того, чего не желаешь себе», являются лишь границей, отделяющей цивилизованного человека от варвара.

Нормативными для достижения спасения являются Нагорная проповедь и в целом Евангелие Господа Иисуса Христа, посредством исполнения заповедей Которого человек достигает святости и соединяется с Богом. Причем единственной силой, могущей сделать человека способным достичь столь высокого нравственного идеала, является Божия благодать, подаваемая в Таинствах истинной Церкви.

Основные понятия, общие для всех религий, и их различие в разных религиях

Религиозные учения вырывали людей из животного царства и тьмы невежества. Они провозглашали человека венцом творения и наследником Бога, который передал ему в управление животный мир и землю. Мы знаем, что животным присуща определенная любовь или привязанность, забота о детенышах, но вот совестью, как мерилом нравственной оценки собственного поведения, они обладать не могут. Нравственная личность начинается только при наличии совести.

Моисей дал людям Десять Заповедей, которые стали кодексом нравственного поведения в течение более трех тысяч лет истории еврейского народа, христианской и исламской цивилизаций. Учение Моисея легло в основу иудаизма, который был религией «избранного народа». Поклонение Единому Богу было главным в этой религии.

Буддизм стоит как бы особняком в ряду рассматриваемых нами учений. Родившись из языческих верований Индии, он фактически подменил многобожие верой в Будду. Таким образом, буддизм можно при определенных условиях назвать переходной ступенью от язычества к единобожию.

Иисус Христос развил учение Моисея и сделал основной упор на развитие духовности человека, определил совершенство и личную устремленность к Богу как цель жизни человека.

Слишком часто приходится слышать, что все религии – это некая единая истина в разных обличиях или в разных аспектах своего явления миру. Суфии – мистики ислама – использовали для выражения этой мысли старую притчу о слепых и слоне. Слепым предложили ощупать слона и сказать, что он есть. Один потрогал хобот, другой – ногу, третий – хвост, четвертый – ухо. Соответственно, один сказал, что слон – это шланг, другой – что это колонна, третий – что это веревка, и так далее. А еще суфии говорили о Друге, которого горячо любящие и ожидающие Его не признают лишь потому, что Он сменил одежду. Сходные представления – о том, что за разными экзотерическими оболочками религий скрывается единая эзотерическая истина – развивает теософия. Эта мысль о единстве столь привлекательна, что мы часто готовы принять ее на веру, без рассмотрения – и возмутиться упрямством верующих, совсем не всегда стремящихся соединиться, и особенно христиан, почему-то упрямо держащихся за какие-то свои догматы. Но прежде всего нам стоило бы предположить, что речь идет не о «мнениях», а о некоторых фундаментальных вещах, определяющих весь жизненный путь человека, и, возможно, направляющих этот путь по совершенно разным дорогам, в разные места. И религиозные столкновения определяются тем, что нас можно сравнить не только с путниками на земле, странствующими в разных направлениях – и тогда, может быть, и все равно остальным, что именно мы выбрали – Африку или Австралию – в качестве конечного пункта своего странствия (это представление более характерно для религий языческих, естественных); но нас можно сравнить еще и со спасающимися на едином корабле (такой взгляд характерен для религий Откровения) – и тогда вопрос выбора пути приобретает гораздо более драматичный характер, став именно общим делом, где невозможно каждому предоставить иметь «свое мнение» – в этом случае корабль вообще никуда не поплывет. И если мы спасаемся на одном корабле, то уверять нас, что Африка и Австралия – на самом деле, одно и то же – дело весьма сомнительное, а с точки зрения ведущих корабль – прямой саботаж.

Характерно, что именно внутри такого взгляда три мировые религии и проявляют наиболее полно и очевидно свои отличия. Мы все плывем на одном корабле – но корабль мусульман – это именно корабль, и они призваны обеспечить его постоянный и правильный ход, что определяет жесткую подчиненность индивида задачам рода (задачам воспроизводства и воспитания команды корабля). Здесь нет представления о грехопадении человека, о поврежденности творения, человек находится внутри именно того мира, который сотворил Аллах, и этот мир он должен сохранять неповрежденным, идущим правильным курсом и защищать от «неверных», пытающихся его испортить. Ригоризм и экстремизм ислама вполне объясняются простой аналогией – а как еще себя вести с теми, кто прокручивает дырки в днище общего судна или играет с рулем?

Буддизм также видит мир как единый корабль человечества – но это корабль горящий. Задача буддизма – вывести всех с горящего корабля, «даже если на нем никого нет», за пределы мироздания. Бодхисаттвы вновь и вновь возвращаются от предела нирваны, чтобы протянуть бесчисленные руки страдающим, «даже если никто не страдает».

Христиане тоже плывут на едином корабле. Но дело в том, что их корабль – это… рухнувший самолет (именно в этом суть догмата о грехопадении). Соответственно, их задача – не продолжать сколь угодно долго плавание на не очень подходящем для этого предмете, но – починить самолет, восстановить его первоначальную функцию, иными словами – преобразить мироздание посредством преображения самих себя.

 Один ли Бог в разных религиях?

Разве можно отвергать, что Бог – Един? Он – Бог и иудеев, и язычников. Обычный здравый смысл показывает, что не могут быть два Вездесущих – Им просто не нашлось бы места, и Они ограничивали бы друг друга.

Но если очевидным является факт Единства Божественной Сущности, то из этого никак не следует, что все знают о Боге, а тем более знают Бога и верно почитают Его. Из факта существования Бога Творца вовсе не следует, что люди почитают Его.

Можно привести такой пример. Многие знают президента России, но разве из этого следует, что все к нему лояльно относятся, а тем более понимают все его действия? Так же многие миллиарды людей знают о существовании Бога. Но подавляющее большинство воспринимают Его как далекую и непонятную Силу. Например, в исламе не принято говорить, что Аллах – Личность. Он скорее Нечто, дающее Закон, карающее и награждающее по своей воле. Так же и в каббале Эйн-Соф не познаваем и не познает ничего. Это скорее Фемида римлян, чем Бог, открывший Себя в Библии.

Неверное знание о Боге ещё страшнее, чем невежество. Ведь невежда может осознать свой недостаток и быть посвященным в Божию тайну, а тот, кто верит в ложь – не склонен к поиску. Он считает, что у него уже всё есть.
Даже в обычной жизни тот человек, у которого нет карты, имеет больше надежды добраться до цели, чем тот, у кого карта фальшивая. Лучше беспечный врач, который просто не лечит, чем уверенный шарлатан. В последнем случае у больного просто нет шансов. Так и в деле богопознания, убежденный иноверец не способен без прямого Божия вмешательства увидеть свет. Так же обстоит дело и с ложными религиями. Чем более человек укоренен в свою ложную традицию, тем сложнее ему из нее выбраться. Практика миссионерства показывает, что к Богу обращаются чаще те, кто с одной стороны не утратил чувства истины, а с другой отошел от своей ложной веры. И Евангелие приняли не книжники и фарисеи, а простые рыбаки.

Какая религия истинна?

Многие исследователи религий отмечают сходство разных религий. Действительно, естественное и индивидуальное откровение доступно каждому. Мало того, Церковь не отрицает, что в религиозных доктринах других религий есть истинные утверждения. Например, ислам утверждает величие Божие, зороастризм подчеркивает божественную чистоту, даосизм побуждает нас относиться к тайнам природы с уважением, утверждения индуизма, что Бог рядом с каждым из нас, заслуживает полного признания этого факта. Но повторимся: вопрос не в этом. Для христианина  религиозная система христианства – это истинная система, которая может содержать лишь незначительные заблуждения. А любая нехристианская религиозная система – это ошибочная система, содержащая некоторые истины. Попытаемся обосновать данную позицию.

В чем уникальность христианства? В Личности Иисуса Христа. Все другие мировые религии – это, по своей сути, попытки человека своими силами взойти на небо. Кем были основатели остальных мировых религий? Людьми, достигшими некоего духовного развития. Христианство – это единственная в мире религия, основанная Самим Богом. Проблема других религий заключается в том, что тайна Боговоплощения Иисуса Христа ими не осознана. Для мусульман Иисус Христос – пророк, для последователей New Age – человек, ставший Христом, для буддистов – бодхисаттва, но истинного представления об Иисусе Христе ни одна религия, кроме самого христианства, так и не познала. Во Христе человек воссоединился с Богом, этот факт уникален и ни в одной мировой религии не повторен.  Рационального объяснения события Боговоплощения не существует, это вопрос веры.

В отличие от большинства мировых религиозных систем, и уж тем более от сект, христианство исторично, а не мифологично. В литературе первого и второго веков существует немало независимых исторических свидетельств о Христе и жизни  первых христиан.

Христианство провозглашает самые высокие нравственные эталоны жизни, с которыми не может сравниться ни одна мировая религия. Именно христианство провозгласило, что «Бог есть любовь» (1Ин.4:16). Любить же может только личность: Бог христиан Личен. В христианстве нравственные законы абсолютны, в отличие от всех пантеистических систем, где добро и зло одинаково иллюзорны. Но если не существует четкого разграничения добра и зла, то само понятие нравственности отменяется, оно просто исчезает. Индуизм и все оккультные течения и секты, основанные на пантеизме, по своей сути аморальны, что следует из их учения, при условии его непредвзятого исследования. Именно христианство провозгласило принцип свободы личности, которым так гордится Запад: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему» (Быт.1:26). Мы уважаем свободу личности, потому что это дар Бога, язычество же, основанное на пантеизме, уничтожает свободу, ведь система пантеизма гласит, что Бог растворен в каждом, личность – это ограничение,  «маска», скрывающая Бога. Это значит, что надо уничтожить личность, а значит, и свободу личности. Именно христианство заложило идею свободы от рабства, с которым языческое мировоззрение спокойно мирилось, считая его естественным. Христианство провозгласило ценность каждого человека и основным законом выдвинуло милосердие: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф.5:7). Современное общество так гордится своими социальными достижениями, благотворительностью, но ведь они уходят своими корнями в христианское вероучение о любви к ближним. 

Соблазн синкретизма вызван искажением понятия об истине. Православные христиане верят и знают, что существует одна, а не несколько истин, что она едина, а не разделяется на противоречащие друг другу учения, и что эта истина открыта Богом и доступна для постижения человеком. Православные христиане помнят, что Господь Иисус Христос сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6) и что «нет иного Христа или иной истины» (прп. Ефрем Сирин).

Понятие истины, непостижимое наукой, не улавливаемое философией и отсутствующее в оккультно-мистических концепциях, тем не менее, существует, что непосредственно ощущается каждым человеком – будь он нобелевский лауреат или простой крестьянин.

Почему же возникает способность человека оценивать истину и неумение ее понять? Очевидно, потому что человек по своей собственной природе как существо, умеющее оценить истинность или ложность любого высказывания, любой теории, несет критерий истины в себе. Это означает, что человек своей природой возвышается над субъект-объектным отношением, иначе невозможно было бы говорить ни о чем, кроме личного, субъективного восприятия. Если же человек с уверенностью утверждает истинность или ложность какого-либо высказывания или теории, то это означает, что он действительно возвышается над самим процессом познания, над самим отношением субъекта и объекта. Иными словами, это показывает, что человек, если он познает истину, уже не является только лишь составной частью нашего материального мира, как не является и только лишь разумным, мыслящим существом. Конечно, это необходимо, человек является и материальным и разумным существом. Но оценить истинность высказывания на основании только лишь наличия разума невозможно. Значит, человек имеет способность, не осознаваемую и не понимаемую им, которая возвышает его над материальной и над разумной действительностью. Если же человек может оценить некий совершенный им поступок с точки зрения его нравственности или безнравственности, то это становится возможным также благодаря наличию в человеке способности нравственной самооценки, совести.

Это можно понять только в русле христианской догматики, которая говорит, что человек есть образ и подобие Божие. Человек не просто существо, состоящее из тела и имеющее разум (разумное животное), а существо, возвышающееся по своей природе над этим миром, как возвышается над ним Бог, и несущее в себе природу этого мира, как принял ее в Себя Иисус Христос – «путь и истина и жизнь».

Не может быть истинной та религия, в которой бог противостоит миру. Это религия, в которой сама концепция истина оказывается упраздненной, мир оказывается противостоящим богу, чуждым ему и нетождественным. Не может быть истинным и та религия, где бог тождествен миру. Как не может быть истинным и учение, вообще отрицающее существование Бога – самой объективной истины! Только христианство утверждает неслиянное и нераздельное существование мира и Бога. Поэтому только лишь христианская концепция истины оказывается достроенной до конца. Отсюда важное следствие о необходимости существования человека в Церкви как Теле Христовом, о необходимости евхаристической жизни как приобщения Истине не только разумом, но телесной природой, ведь истина существует не только для разума, но и для чувств, т. е. для целостного человека. Все богатство христианского учения, весь догматический его строй оказывается гармоничным образом порождающим философское и научное учение об истине.

Христианство как истинная религия не может противоречить и другим истинным учениям. Более того, как показала двухтысячелетняя история развития христианской Церкви, именно догматы христианства явились исходным пунктом в создании современного математического естествознания, именно христианство явилось источником истинной нравственности в обществе, именно христианство явилось культурообразующим фундаментом для большинства современных цивилизованных стран, и, главное, именно христианство дает истинную надежду человеку обрести жизнь вечную через веру в Иисуса Христа – Богочеловека, действительно жившего, умершего за нас и воскресшего, как об этом и повествуют истинные книги – Евангелия.

Но теперь вернемся к вопросу, «могут ли спастись искренние люди в других религиях?» Очевидно, что искренний маньяк – убийца, считающий, что все зло мира заключается в женщинах или в русских, вряд ли за эту «искренность» будет одобрен Великим Судьей. Но если это достаточно очевидно, то где можно найти ту меру искренности, которая в глазах Бога перевесила бы факт злодейства? Как определить – эта искренность хороша, а эта нет? Мы снова возвращаемся к тому, есть ли реальные критерии добра и зла, потому что искренность или неискренность – вещи достаточно субъективные.

Если же мы договорились, что добро – это воля Бога, а зло – ее нарушение, то ответ станет очевидным. Само нахождение человека в той религиозной традиции, которая не установлена Самим Богом – грех. Из Десяти Заповедей данных Моисею самая первая запрещает иные веры.

Межрелигиозный диалог

В современном мире, где православные христиане постоянно соприкасаются с представителями других религий, практически нельзя обойтись без диалога с такими людьми. Он ведется как на уровне повседневных практических контактов, так и на уровне встреч и собеседований представителей православных Церквей с представителями нехристианских религиозных общин, в том числе на различных межрелигиозных и светских форумах.

Участие Русской Православной Церкви в межрелигиозном диалоге ведется ради свидетельства об истине Святого православия, а также ради заботы об утверждении в мире традиционных нравственных ценностей и о достижении добрых и справедливых отношений между народами. В диалоге с последователями других религий мы можем свидетельствовать об истине Христовой не только прямой проповедью православия, но и своей любовью, добрыми делами, достойным поведением в житейских делах, включая попытки разрешения волнующих людей проблем современности, в частности, преодоления межнациональных, политических и межрелигиозных конфликтов.

Вступая в отношения с людьми других вер и убеждений, православный христианин призван всегда оставаться верным истине Божией, которая неизменна, как Сам Бог. Именно этим, а не «политкорректным» замалчиванием своих убеждений, он принесет настоящее благо и себе, и тем, с кем он ведет диалог и сотрудничество, помогая им как минимум увидеть твердость христианина в вере и вдохновиться этим примером, а как максимум – познать истинность спасительной веры Христовой.

Это нужно не только для сохранения нами своей религиозной самобытности, но и для поддержания искренности и корректности самого диалога, поскольку попытка игнорировать существующие различия и изображать единство там, где его на самом деле не существует, ведет лишь к разочарованиям и к еще большему разделению. Православная Церковь осуждает и отвергает идею религиозного синкретизма в любом ее виде. Это касается, в том числе идеи, что будто бы «все религии – это пути к одной вершине» и что все они служат одному и тому же Богу. Это также касается идей о том, что все религии равны или равноспасительны, поскольку будто бы являются разными частями одной всеобщей религии.

Исторически сложившаяся в России модель межрелигиозного диалога предполагает уважение к целостности вероучения, традиций и образа жизни общин различных религий, а также исключает «смешение вер», при котором делаются попытки объявить все религиозные различия несущественными, а нечто «наиболее существенное» для всех религий – единым. Следует заметить, что при этом «наиболее существенными» обычно объявляются вещи, безусловно важные не для верующих людей, а для сторонников секуляризма: обеспечение безопасной и комфортной жизни в земном мире, а также те «прикладные» аспекты этики, которые задают гармоничные отношения между людьми и народами. При этом объявляются второстепенными ценности, имеющие для религиозных людей высший приоритет. Это вера, от которой зависит вечное бытие, святыни, религиозное измерение личной и общественной жизни, нравственные нормы, относящиеся к хранению внутренней чистоты перед Богом и осуждающие грех, даже если он не приносит никому ощутимого ущерба.

Православное понимание межрелигиозного диалога радикально расходится и с культурой так называемых «конвергенционных заявлений» (convergence statements), в которых подчеркиваются вероучительные сходства при игнорировании различий и тем самым создается ложное впечатление о высокой степени достигнутого единства. С православной точки зрения лучше честно отражать в межрелигиозных заявлениях всю полноту, как согласия, так и несогласия по вероучительным вопросам.

Для православного христианина недопустимо вытекающее из идеологии синкретизма участие в совместных молитвах или обрядах с последователями других религий. Это запрещено канонами Церкви (65 Ап., 71 Ап., 11 VI Вс. Соб., 61 VI Вс. Соб., 94 VI Вс. Соб.) и логически связано с отвержением синкретизма, ибо там, где нет единства почитания, не может быть и единства поклонения. Тысячи христианских мучеников предпочли смерть участию в ритуалах иноверцев.

Экуменизм, то есть движение христианских Церквей за устранение разобщённости между ними возникло по инициативе протестантских Церквей США и Западной Европы в начале ХХ века. В 1948 году был создан Всемирный Совет Церквей (ВСЦ), целью которого было достижение вероисповедного единства христиан.

Христианский экуменизм

«Христианский» экуменизм в своем наилучшем варианте представляет собой искреннее и понятное заблуждение протестантов и католиков – заблуждение, которое заключается в том, что они не умеют понять, что видимая Церковь Христова уже существует и что они находятся вне ее. На самом высоком научном уровне православные богословы, представляющие Постоянный Американский Совет православных епископов и другие официальные организации православия, ведут ученые диалоги с католиками и протестантами и выпускают «совместные заявления» по таким вопросам, как Евхаристия (причащение), духовность и тому подобное – даже не указывая инаковерующим, что православная Церковь – Это Церковь Христова, к которой все  должны быть призваны, что лишь ее Таинства несут благодать, что православная духовность может быть достигнута только теми, кто знает ее по опыту в лоне православной Церкви, и что все эти «диалоги» и «совместные заявления» – всего лишь академическая пародия истинно христианского диспута, который ставит перед собой целью спасение душ.

По правде говоря,  многие из православных участников этих «диалогов» знают или догадываются, что православному там не место, что сама атмосфера экуменического «либерализма» отторгает любое истинное слово, произнесенное там.

На более общедоступном уровне организуются экуменистические «конференции» и «дискуссии», но они не только не способствуют «единению», которого жаждут   их организаторы, но даже служат доказательством того, что между истинным православием и «экуменическим» мировоззрением лежит непроходимая пропасть.

До сих пор еще никто достаточно подробно не разбирался в том, к чему это все ведет, но логически путь  совершенно ясен. Идеология, на которую опирается экуменизм, сама по себе уже является определенной ересью: Церковь Христова не существует, никто не обладает истиной, Церковь еще только создается. Но без особых рассуждений видно, что самоликвидация православия, ЦЕРКВИ ХРИСТОВОЙ, есть в то же время и самоуничижение христианства, как такового, ибо если ни одна Церковь не является той Христовой Церковью, то комбинация всех сект тоже не будет той Христовой Церковью, во всяком случае, в том смысле,   который вложил в это понятие ее основатель – Христос. И если все «христианские» группировки родственны друг другу, то все они вместе взятые, сродни другим «религиозным» группировкам, и христианский экуменизм может привести только к синкретической мировой религии.

Вот  воистину неприкрытая цель масонской идеологии, вдохновляющей экуменическое движение, и эта идеология сейчас настолько завладела участниками экуменического движения, что «диалог» и последующее воссоединение с не-христианскими религиями становится логически следующим шагом для сегодняшнего  извращения христианства.

Не-христианский экуменизм

«Христианские» (даже и «православные») дискуссии и молитвы с представителями не-христианских религий постепенно стали восприниматься как нормальное явление в современной жизни. Диалог с не-христианскими религиями превратился в часть религиозной моды наших дней; он  представляет собой современную стадию экуменизма в его развитии к универсальному  синкретизму (слиянию).

Диалог с не-христианскими религиями это нечто совсем иное: он представляет собой скорее сознательное отрицание той части христианской веры и самосознания, которую еще сохраняют некоторые католики и протестанты. Это продукт не просто человеческой «доброй воли», а скорее дьявольского «наваждения», которое может покорить только тех, кто уже настолько удалился от христианства, что стал по сути язычником, поклоняющимся «богу века сего», сатане и бегущим за любой новой модой.

«Христианский» экуменизм опирается на неопределенное, но, тем не менее, вполне реальное ощущение «общего христианства», разделяемое многими, кто не особенно глубоко размышляет о Церкви и не особенно горячо к ней относится, и целью его является «создание» церкви, объединяющей  таких равнодушных «христиан». Но на какие общие основы может рассчитывать «диалог с не-христианами»? Как он может найти почву  для какого бы то ни было единства, как бы оно ни было расплывчато, между христианами и теми, кто не только не знает Христа, но – как все сегодняшние представители не-христианских религий,  входящие в контакт с христианством – решительно отвергают Христа? С теми, кто говорит о «духовных богатствах»  и «истинной духовной жизни нехристианских религий»; но лишь грубо искажая смысл слов и вкладывая свои измышления в опыт других людей. Разумеется, сами эти люди (будь то буддист, предающийся самосожжению, или коммунист, умирающий за «правое дело», или кто угодно) никогда не скажут, что они принимают Христа или умирают за Христа, идея бессознательного исповедания или принятия Христа идет в разрез с самой природой христианства. Если какой-нибудь не-христианин в исключительном случае и утверждает, что познал «Христа», то разве что в том смысле, который вкладывает в свои слова Свами Вивекананда: «Мы, индуисты, не просто терпим, мы отождествляем себя с любой религией,  молясь в мечети с мусульманином, поклоняясь огню с зороастристом, преклоняя колени перед крестом с христианином» – то есть, считая это только одним из многих духовных опытов.

Нет! «Христос» в каком бы то ни было переосмыслении или перетолковании не может стать общим знаменателем в «диалоге с не-христианскими религиями».

 

13. РЕЛИГИЯ И КУЛЬТУРА

Культура – слово латинское, но посмотрим, что говорит о нем Даль. «Культура – обработка и уход, возделывание, возделка; образование, умственное и нравственное: говорят даже культивировать, вместо обрабатывать, возделывать, образовывать».

Если мы обратимся к латинскому значению слова, «культура» прежде всего, будет означать «возделывание», «взращивание», относясь буквально к земледелию, к «воспитыванию» диких растений таким образом, чтобы они изменили все свои «привычки», то есть заложенную в них программу роста и развития и – превзошли себя. Превзошли себя в скорости роста, в производительности, в количестве приносимых в год урожаев – да мало ли в чем. Но все это суммируется в слове «плодоносность». Они должны приносить «много плода», гораздо больше, чем это предполагается природными условиями. Но слова, определяющие для нас культурный процесс (или хотя бы процесс окультуривания) – «возделывание», «взращивание», «воспитывание» – предполагают, что у процесса есть непременно два участника: воспитуемый и воспитатель, возделываемое и возделыватель. То есть культура есть целенаправленное воздействие на окультуриваемого. И тот, кто оказывает такое воздействие, намного превосходит того, на кого это воздействие оказывается. Оно может быть только сверху – ибо тому, кому должно подняться, помощь может оказать лишь стоящий на высоте. Древние культы, скажем, греческие мистериальные культы, например, Элевсинские мистерии, в основе которых лежит миф о Деметре и Персефоне, и вели человека «путем зерна», раскрывая перед ним возможности его природы, постигаемые лишь в культе, возвышая человека над ним самим. Культура есть, таким образом, практическое осуществление религии (то есть «связи»), проникающее все мельчайшие поры жизни человека – существа с полностью отказавшими инстинктами (как и тому, кто культивирует породы животных, приходится в первую очередь разрушать их инстинкты – то есть прежде заложенные программы) – и заново структурирующее эту жизнь. Человек не управляется инстинктами – и поэтому он свободен и ответственен. Поэтому он «образ Божий».

Культурой называется всё то, что входит в мир благодаря жизнедеятельности человека в противоположность тому, что он «преднаходит» в мире в момент своего появления. То есть это всё то, что делает человек для своего существования, преобразуя среду жизни. Это понимание культуры включает в себя и то, что мы называем искусством, или художественной культурой.

Если определить культуру с точки зрения библейского Шестоднева, то её можно назвать делом Седьмого дня, то есть всё то, что Бог созидает в «синергии», т.е. совместно с человеком, через человека. Появившийся на свет человек становится тем, через кого и вместе с кем творится человеческая культура. Господь творит не просто Сам, а через активное и свободное творческое существо. Культура есть продукт свободной человеческой деятельности и творчества. С христианской точки зрения, она предполагает взаимодействие человека с Богом. Это такое взаимодействие, которое не приводит к слиянию Церкви и культуры, но и не терпит разделения человеческой деятельности и церковной веры.

Такое понимание культуры есть идеальный замысел и в реальности осуществляется частично, редко и с трудом. Человек, прошедший через грехопадение непослушания Богу, изгнание из рая, утрату видения Бога и общения с Ним, но не лишённый дара творчества, может и не захотеть быть только «соработником» Бога или даже отказаться от памяти о Нём. Неотнятый творческий дар даёт ему иллюзию того, что и без Бога он может творить, что в этом и заключается его свобода и достоинство, «его», а не дарованный, доверенный талант. Согласно ветхозаветной истории развития человеческой культуры люди стараются заменить Бога, обретая могущество в ковке металлов, подобно Тувалкаину, или заменить Его утешением музыки, подобно Иувалу. Искусство появляется здесь как ценность культурная, а не культовая, потому что она не обращена к Богу. Порождаемая искусством красота замыкается сама в себе и своей магией приковывает к себе человека. Таким образом, культура, в том числе культура художественная, может представлять собой плод сотворчества человека и Бога, но может быть и попыткой человека обойтись без Бога. В повседневности эти противоположные течения  могут пересекаться, частично смешиваться, а в жизни индивидуума меняться на противоположные.

Бог Творец, превосходящий всё в этом мире, всесовершенный и абсолютный – Сам становится одним из Своих тво­рений, входит в мир, добровольно принимая на Себя все законы земной жизни. Во Христе Бог становится человеком, рождённым в определённое время и в конкретной культуре, подчиняясь её законам (участие в переписи, подать кесарю и т.д.). Христос – Глава Церкви, а Церковь – богочеловеческий организм, находящийся и действующий в среде определённой культуры. Именно в этом аспекте рассматривает Церковь взаимоотношение Цер­кви и культуры. Церковь не противопоставляет себя культуре, но, напротив, является особым измерением человеческой жизни и деятельности.

Церковь участвует в культуре, взаимодействует с ней. Церковь не является ни внекультурной, ни надкультурной, а тем более контркультурной именно в силу своего призвания – быть мостом между человеком и Богом, между человеческой культурой и Царством Божиим. Однако в реальной жизни соотношение Церкви и культуры остается сложным и противоречивым.

Согласно церковному пониманию Церковь и культура взаимодействуют, пронизывают друг друга, в то же время, оставаясь различными по существу. Отождествить Церковь и культуру невозможно. Попытка такого отождествле­ния со стороны культуры имеет своей причиной тот процесс обмирщения, се­куляризации, который начался с наступлением Нового времени.

Церковь делает возможным духовное преодоление само­довольной, «приземлённой» человеческой культуры, однако без разрыва с культурой как таковой. Церковь сообщает человеческому существованию в мире и в культуре «вертикальное измерение» и, соответственно, способность увидеть и пережить тварный мир в его связи с Богом.

Христианство не создало унифицированной культуры. Напротив, оно ввело в стены Церкви лучшее из созданного вне её и преобразило в единство, где нет непроходимых национальных и сословных преград, но есть великое разнообразие форм культуры, подобно разнообразию служений в Церкви её членов.

Развитые культуры характеризуют и цивилизованный языческий мир, но только Ветхий Завет частично и Новый Завет в полной мере дают обоснование творчеству, имеющему источником Бога и раскрывающемуся в людях, стремящихся осуществлять Его волю.

Хотя историческая Церковь действительно соткана из элементов культуры, а потому является её частью, в то же время она, в силу своей причастности Богу Творцу, всегда воздействует на культуру, указывая на её границы и на сверхвременной смысл человеческого бытия. Церковный опыт не только позволяет видеть ошибочность претензий культуры на самодоста­точность. Он даёт возможность производить различения в культуре, судить и оценивать её особенности, соотнося их с высшим призванием человека.

Задача Церкви – вносить в культуру своё знание о Боге, мире и человеке. По­этому участие в культурном  делании, творчество в различных областях культу­ры - это дело и людей Церкви. Критика существующей культуры с точки зре­ния церковного опыта должна сопровождаться участием в культуре, поддержкой тех путей мысли и жизни, которые не противоречат церковному понима­нию призвания человека или согласуются с ним по существу. Поэтому неверно утверждение, что Церковь стремится создать какую-то особую, замкнутую «религиозную культуру» как альтернативу современной светской культуре.

Если говорить о культуре как о ценностях и эстети­ческих стандартах, о художественном творчестве и искусстве, то современная ситуация представляется сложной и противоречивой. Сегодня мы имеем дело с таким плюрализмом смыслов и форм, который явно вступает в противоречие с церковной тради­цией. Церковь не может согласиться с характерным для современного общества поверхностным, утилитарным отношением к жизни. При этом важно по­мнить, что Церковь имеет дело не с «культурными тенденциями», а с живыми людьми. И поэтому в нынешней культурной ситуации главная задача Церкви заключается не в том, чтобы критиковать культурные процессы, но чтобы помочь современному человеку осознать и пережить глубину жиз­ни, её духовное измерение. Помочь понять, что отношения человека с други­ми людьми и с миром в целом должны быть серьёзны и ответственны. Имен­но такое понимание даёт христианский религиозный опыт, для которого источником смысла и духовной силы является Бог.

Сфера культуры распространяется на все аспекты человеческой жизне­деятельности. Она включает в себя нормы и образцы, цели и ценности, идеи и представления, верования, нравы и обычаи, различные языки. Культура определяет политическую жизнь, экономическую и трудовую деятельность, социальные и правовые отношения, общественную мораль и личную нрав­ственность, научное и художественное творчество, характер коммуникации и образ жизни. В каждой из этих сфер Церковь в лице своих членов может и должна заявлять о своей позиции, опирающейся на Откровение и цер­ковное Предание.

Известный церковный писатель начала ХХ века о. Сергий Булгаков сказал, что преодоление разрыва между церковной и светской культурой - важнейшая задача его времени. Несколько позже о том же говорил и греческий церковный писатель: «Все силы христиан должны быть направлены на христианизацию всех ценностей цивилизации и на расширение христианского мировоззрения и мироощущения».

Но как соединить без смешения и размывания границ светское и духовное, мирское и церковное, эстетическое и каноническое? Разумеется, не стоит стараться объединять то, что является разнородным, разумнее заняться воссоединением того, что имеет единый исток «двух культур» - духовной и светской.

Религия определяет собой соответствующие культуру и искусство. Даже секулярная культура может «развиваться» лишь за счет трансформации, переработки того, что уже вошло в фонд культуры «религиозной». Мы с вами – часть европейского мира, чья культура, чье искусство возникли на почве христианства. Если, изучая всякий народ, нужно начинать с его религии, то уж тем более о самих себе нужно знать основополагающие вещи. Не зная христианства, мы будем просто патологически безграмотны в области нашей собственной культуры. Мы даже детскую книжку – вовсе не «религиозную» – не сможем правильно понять (не говоря уже обо всем массиве европейской живописи V–XVI веков, там это очевидно). Но вот, например, «Приключения Тома Сойера» Марка Твена (1835–1910 гг.). В одной из ударных сцен романа рассказывается, как Том, нерадивый ученик, решив получить в подарок Библию, которую давали детям, проявившим усердие в изучении Писания (им за каждый выученный отрывок давали определенного цвета билетики), выменял на разные штуки, типа мраморных шариков, кучу билетиков, которых хватало на право получения Библии. И вот, под завистливое шипение расстроенных соучеников, понимающих, что своим легкомысленным обменом они способствовали возвышению этого неуча, задиры и противного мальчишки, Том поднимается к кафедре, чтобы получить Библию. Пастор восхваляет его и, для демонстрации его блистательных знаний присутствующим, задает ему вопрос: «Как звали первозванных апостолов?» И получает ответ: «Давид и Голиаф». Марк Твен, естественно, ничего далее не поясняя, пишет: «Задернем завесу над этой плачевной сценой». По замыслу автора, здесь читатели должны просто животы надорвать от смеха. Но современный российский (а тем более – бывший советский) школьник зачастую лишь смутно догадывается, что Том, наверное, ответил неправильно. Потому что он сам не знает имен первозванных апостолов, и часто совсем не имеет представления о том, кто такие Давид и Голиаф. Теперь представьте, если уж Марка Твена невозможно прочитать, не зная ничего о христианстве, то что говорить о литературе нашего родного XIX века, где речь только о христианстве и идет, где его то отстаивают, то проповедуют, то оспаривают, то ниспровергают, то высмеивают, то создают, в противовес ему, новые учения, но, во всяком случае, не отрываются от него буквально ни на шаг и ни на минуту, при этом, как и Марк Твен, зачастую не находя нужным даже пояснять, о чем идет речь – ведь христианство было единым фондом европейской культуры, то есть обращение к нему предполагалось всем понятным по умолчанию? Получается, если мы не знаем христианства, то мы зря изучали русскую литературу в 8-10 классах – мы там ничего не поняли, а кое-что поняли прямо-таки наоборот. Если мы не знаем христианства, для нас недоступна европейская и русская живопись даже на стадии своего секулярного существования. Искусство – язык, говорящий нам о религиозной системе, лежащей в его основании (или о разрушающейся им и в нем религиозной системе). Искусство – всегда послание, порою просто письмо, адресованное нам, направленное нам сквозь пространство и время. Изучая искусство и игнорируя при этом формирующую его религию, мы поступаем так, словно интересуемся красотой почерка и правильностью наклона букв, но даже не задумываемся о том, что, собственно, в этом письме написано?

Основы христианской культуры

 Культура есть явление внутреннее и органическое: она захватывает самую глубину человеческой души. Этим она отличается от цивилизации, которая может усваиваться внешне и поверхностно, и не требует всей полноты душевного участия. Поэтому народ может иметь древнюю и утонченную духовную культуру, но в вопросах внешней цивилизации (одежда, жилище, пути сообщения, промышленная техника и т. д.) являть картину отсталости и первобытности. И обратно: народ может стоять, на последней высоте техники и цивилизаций, а в вопросах духовной культуры (нравственность, наука, искусство, политика и хозяйство) переживать эпоху упадка.

Из этого одного различения ясно, какое исключительное значение имело в истории культуры христианство. Оно внесло в культуру человечества некий новый, благодатный дух, тот дух, который должен был оживить и оживил самую субстанцию культуры, ее подлинное естество, ее живую душу. Этот дух был чудесным образом внесен во враждебную среду, иудейско-римскую, в атмосферу рассудочной мысли, отвлеченных законов, формальных обрядов, мертвеющей религии, жадно-земной воли и жестоковыйного инстинкта. Этим актом культура не могла твориться; она могла только вырождаться. Этот путь вел к омертвению. И понятно, что люди этого акта (фарисеи) и цивилизация этого уклада (римская) не могли принять этого благодатного учения: они должны были остаться людьми и установлениями «этого мира», которым противопоставляют себя апостольские послания.

Но именно этот дух должны были принять люди, чтобы стать христианами; именно этот дух необходим и ныне христианам, для того, чтобы творить христианскую культуру. В чем же сущность этого духа?

1. Дух христианства есть дух «овнутренения».

Согласно этому, все внешнее, материальное, чувственное само по себе не имеет безусловной ценности и не оправдывается перед лицом Божиим. Это не значит, что оно всецело и окончательно отметается; нет, но оно является лишь возможностью духа и совершенства: как бы незасеянным полем (и какой же сеятель захочет отвергнуть свое поле?); или сосудом для драгоценного вина (и что есть пустой сосуд? но и вино нуждается в сосуде!); или жилищем, не могущим оставаться впусте. Внутреннее, сокровенное, духовное решает вопрос о достоинстве внешнего, явного, вещественного.

Ныне это должно считаться аксиомой всякой культуры и особенно христианской культуры. Так, нравственное состояние человека ценится не по его материальным последствиям и не по внешней пользе, из него проистекающей, но по внутреннему состоянию души и сердца человека, его переживающего. Так, произведение искусства художественно не тогда, когда эффектна и оригинальна его эстетическая материя, но тогда, когда оно верно своему сокровенному, духовному предмету. Так, внешняя точность научного описания есть только начало истинного знания. Так, право и государство жизненны и верны именно там и только там, где на высоте пребывает живое правосознание людей. Так, все хозяйственные вопросы и затруднения разрешаются именно изнутри, – через воспитание людей к братству и справедливости; ибо так воспитанные люди найдут и внешние формы братской жизни. Культура творится изнутри; она есть создание души и духа: христианскую культуру может творить только христиански укрепленная душа.

2. Дух христианства есть дух любви.

Это означает, что Христос указал в любви последний и безусловный первоисточник всякого творчества, а, следовательно, и всякой культуры. В любви любящий сливается, духовно срастается с любимым предметом; он приемлет его силою художественного отождествления и самоутраты, он отдает себя ему и принимает его в себя. Возникает новое, подобно тому, как в браке и деторождении; создание же нового есть творчество.

При этом любовь противопоставляется сразу – и отвлеченному рассудку, и черствой воле, и холодному воображению, и земной похоти. Но противопоставляется так, что все эти способности, подчиняясь любви и насыщаясь ею, обновляются и перерождаются. Мысль, движимая любовью, становится силою разума, прилепляется к познаваемому предмету и дает настоящее знание. Воля, рожденная из любви, становится совестною, благородной волей и оказывается источником настоящих христиански-героических поступков. Воображение теряет свой холод, перестает быть праздной и безразличной игрой, загорается духовным огнем, и начинает воистину видеть и творить. А земная похоть, в просторечии именуемая любовью, не заслуживает этого имени; но, проникнутая любовью, она перестает быть элементарной, страстной одержимостью и начинает осуществлять законы духа.

Вот почему христианин не верит в культуру без любви. Любовь к Богу есть для него источник веры. Брак оправдывается в его глазах любовью. Он не возлагает надежд на ученого, которым владеет не любовь к изучаемому предмету, а пустое и жадное любопытство Он не ценит черствой благотворительности. Он не в состоянии наслаждаться холодным, праздно играющим, хотя бы и ярко-назойливым искусством. Он не ждет разрешения социального вопроса от классовой ненависти или хитро-расчетливого интереса. И в самую политическую жизнь он вносит начало любви - любви к родине, к нации, к государству. Он требует милости от суда; человечности в обращении с ребенком и солдатом; и умеет жалеть заключенного, осужденного за зверство.

3. Далее, дух христианства есть дух созерцания; он учит нас «смотреть» в чувственно «невидимое».

Бог есть Свет. Этот свет надо увидеть внутренним нечувственным зрением; это нетелесное зрение возводит нас к Богу. Христианство учит обращаться к Богу не отвлеченным, логическим умствованием; и не волевым напряжением, пытающимся понудить себя к вере, а непосредственным созерцанием, осуществляемым оком сердца. Бог открывается тому, кто обращает к Нему око своей любви. И человеческий дух призван увидеть Бога так, как глаз видит свет – с той же естественностью, непосредственностью, непринудительностью, радостью, благодарением и успокоением. Вот почему люди с «огрубевшим сердцем» и «сомкнутыми глазами» не увидят Бога и не уверуют, но пребудут слепы. Вот почему сказано: Я «пришел» «в мир сей» «чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы». И потому ученики Христа именуются «сынами света» и «чадами света».

Согласно этому, у человека имеется особая, невынудимая сила духовного, сердечного созерцания, которой дано видеть Бога и узнавать все божественное в мире. Эту силу созерцания христианство даровало и завещало всей человеческой культуре. Именно ей добываются высшие, благодатные синтезы в науке; именно она творит всякое истинно-художественное искусство; ей осуществляется акт нравственной совести; из нее вырастает естественно-правовая интуиция; ей руководились все великие, гениальные реформаторы государства и хозяйства. Сама же по себе она есть не что иное, как молитвенное обращение к Богу. И потому мы можем сказать: христианство завещало людям строить культуру, исходя из молитвенного созерцания и пребывая в нем.

4. Далее, дух христианства есть дух живого творческого содержания, а не формы. Не в том смысле, чтобы вовсе не ценилось начало «формы» т.е. предела, закона, свершения и завершенности: но в том смысле, что отметается начало пустой, отвлеченной, самодовлеющей формы, лишенной насыщающего ее и освящающего ее содержания. Именно в этом смысле надлежит понимать слова Христа: «не нарушить (Закон) пришел Я, но исполнить; ибо в греческом оригинале употреблено выражение, что значит «наполнить». Так в христианстве закон не отметается, но «наполняется живым и глубоким содержанием духа» так что «форма» перестает быть «формою» а становится живым способом содержательной жизни, добродетелью, художеством, знанием, правотой, - всей полнотой и богатством культурного бытия.

Вот почему христианин относится с недоверием ко всему и ко всякому делу, где обнаруживается, или начинает преобладать «формализм», «механичность», «законничество», «буква» и т. д. Ибо формализм искажает все, во что он внедряется. От него мертвеют наука и искусство. От него вырождается управление, суд и юриспруденция. Не благодатна и не жизненна формальная мораль. Для воспитания, преподавания и службы формализм убийственен. И пустая форма семьи, не наполненная любовью и духом, не осуществляет своего назначения. Тогда «форма» оказывается пустой видимостью, отвлеченной схемой, мертвящею черствостью, фарисейским лицемерием. И потому формализация, и механизация культуры – противоречит христианскому духу и свидетельствует о ее вырождении. Христианин ищет не пустой формы, а наполненной; он ищет не мертвого механизма, а органической жизни во всей ее таинственности, во всех ее таинствах; он жаждет формы, рожденной из глубокого духовно насыщенного содержания. Он ищет искренней формы. Он хочет быть, а не казаться. Ему заповедана свобода, а не законничество; и потому законность вне духа, искренности и свободы не трогает его сердца.

5. Дух христианства есть дух совершенствования.

Это не значит, что христианин считает себя «совершенным» или, по крайней мере «близким к совершенству» существом, – вопреки всякому трезвению и смирению. Но это значит, что христианин имеет перед своим духовным взором Божие совершенство, которым он и измеряет все житейские дела и жизненные обстояния. Он учится и научается отличать «нравящееся», приятное», «дающее наслаждение», «полезное» от того, что на самом деле хорошо, что объективно-совершенно – и именно потому истинно, нравственно, художественно, справедливо, героично; и, научившись различать эти два ряда ценностей, он умеет прилепляться именно к совершенному, предпочитать его, добиваться его, служить ему, беречь его, насаждать его и в случае надобности умирать за него. Христианин не только созерцает Совершенство, но и себе вменяет в обязанность совершенствование: отсюда у него живой опыт греха и чувство собственной недостойности; он судит себя, обличает, кается и очищается; и в каждом деле, в каждом поступке своем вопрошает о совершенном и зовет себя к нему.

Вот откуда в христианстве этот дух ответственности, самообвинения, покаяния; дух прилежания, добросовестности, труда, самообуздания, дисциплины, подвига. И вот почему христианская культура осуществима только из этого духа и настроения; а преобладание обратного духа свидетельствует об отчуждении культуры от христианства. И так обстоит во всех областях культуры.

Что есть безответственный, недобросовестный, безразличный к истине ученый? Что есть художник, ищущий успеха, а не художественного совершенства? Может ли настоящий христианин стать бесчестным демагогом, или продажным чиновником, или разнузданным тираном? Дух христианства обращает человека к Богу в небесах и к Божиему делу на земле. Это Божие дело на земле становится Предметом его служения; и самая жизнь его, и дела его становятся вследствие этого предметными. Этот дух христианской предметности христианство вносит во всю культуру человечества, – в семейную жизнь, в воспитание, в службу, в общественность, в хозяйство, в политику, в искусство и в науку. И мнимый «христианин», который, по русской пословице, «на небо посматривает, по земле пошаривает» – не достоин ни своей веры, ни своего звания...

Таков дух христианства, дарованный и завещанный человеческой культуре. Это дух любви; дух молитвенного созерцания; дух живого, органического содержания; дух искренней, насыщенной формы; дух совершенствования и предметного служения делу Божиему на земле. Уверовать во Христа – значит принять от Сына Божия этот дух как Дух творческой силы и из него творить земную культуру. И обратно: кто верен этому духу, из него живет и творит, тот уже Христов, даже и тогда, когда сам этого не знает и не признает.

Творить христианскую культуру это значит раскрыть глубину своего сердца для Христова Духа и из него обратиться к созерцающему восприятию Бога и Божиего мира, а также к свободным и ответственным волевым деяниям в плане Божиего Дела на земле. Ибо так созерцающему и действующему человеку дано внести христианский дух во все, что бы он ни начал делать: в науку, в искусство, в семейную жизнь, в воспитание, в политику, в службу, в труд, в общественную жизнь и в хозяйствование. Он будет творить живую христианскую культуру.

Искусство

В светском понимании, искусство – это творческая дея­тельность, благодаря которым жизнь человека становится привлекательной, оду­хотворённой. Искусст­во преображает эти явления в худо­жественные образы.

Цель светского искусства – со­вершенствование человека, его духовного мира. Светское искусство вы­полняет многообразные функ­ции: эмоционально­психологиче­скую (доставляет удовольствие, развлекает, эмоционально насы­щает, внушает чувства и мысли), познавательную (ведёт к понима­нию эстетических, а через их по­средство и иных ценностей, явля­ется особой формой самосозна­ния), воспи­тательную (формирует чувства, представления, взгляды, мировоззрение, способности к твор­честву, например к наглядному мышлению, воображению), культурно­историческую (запечатле­вает и передаёт от поколения к поколению опыт жизни и образ чувств, мыслей различных эпох и народов).

Искусство многообразно по формам проявления: по видам  (архитектура, скульптура, живопись, музыка и др.), по родам (в архитектуре: культовая, гражданская, жилая и др.), по историческим типам, стилям, на­правлениям, течениям (например, готика, ренессанс, барокко, рококо, классицизм, романтизм, модернизм).

Духовное со­держание художник воплощает в предметно­чувственные формы кра­соты. Их восприятие – это процесс сотворчества, развоплощения, образования смысла, т.е. значения, кото­рое они имеют.

У Владимира Даля слово «искусство» находится в гнезде глагола «искушать, искусить», значение которого Даль определяет, с одной стороны, как испытывать, изведывать, убеждаться опытами в образе действий или мыслей, чувств; с другой стороны, как подвергать кого испытанию, и – соблазнять, прельщать, смущать соблазном, завлекать лукавством, стараться совратить кого с пути блага и истины. Само искусство Даль определяет, прежде всего, как принадлежность искусного, искусность, знание, умение, развитая навыком или учением способность, и далее – как наука, знание, прилагаемое к делу; рукоделие, ремесло, мастерство (их высшая степень).

То есть перед нами нечто, обеспечивающее претворение постигнутого разумом или полученного в откровении – в некие материальные формы, делающие постигнутое доступным для других. Но это не изложение знания дискурсивно, в речи учителя, описывающего познанное и почувствованное. Искусство как язык (язык ведь и есть нечто, материализующее мысль и чувство) отличается от языка науки тем, что дает возможность получить опыт, а не рассказ об опыте.

Человек может установить связь с другим человеком и без телефона, и без радио- и видеоаппаратуры. Такие случаи известны и не так уж малочисленны. Например, трогательный рассказ в житии Сергия Радонежского о том, как он поклонился проходившему в нескольких верстах от монастыря по дороге на Москву Стефану Пермскому. Святой Стефан, просветитель зырян, человек, исходивший с апостольской проповедью весь север России, составивший азбуку для северных языков и переведший на них Евангелие, спешил к московскому князю, и, хоть желал видеть святого Сергия, но никак не мог завернуть в Лавру. И вот, посреди монастырской трапезы, святой Сергий встает, приветствует «брата Стефана», кланяется и вновь садится за стол. Любопытные молодые монахи, дождавшись конца трапезы, приступили к Сергию с вопросами, что значит его поклон, и Сергий объяснил им, что его приветствовал проходивший мимо Стефан, а он ему ответствовал. Монахи, как и нынешние люди, недоверчивые, побежали по дороге на Москву, и через некоторое время нагнали Стефана, который и подтвердил, что поприветствовал святого Сергия и получил его приветствие.

Но дело не только в том, что о таких случаях легко услышать. На самом деле, если бы человек не был способен к такой связи, ему не пришло бы в голову и телефон изобрести. Телефон – это просто протез, заменяющий неразвитую человеческую способность, делающий ее доступной для всех – как очки делают возможным зрение нормального человека для слабовидящих. Вообще, вся наша техногенная цивилизация – это масштабное искусство протезирования, техническими средствами возмещающее человеку его неразвивающиеся способности.

Предметы искусства, которые первоначально возникали только в связи с религиозными потребностями человека, – это, конечно, не совсем телефоны. Даже скорее – совсем не телефоны, и отличие здесь очень существенное. Телефон работает вне зависимости от настроения, нравственного состояния, желания и т.д. звонящего человека. Но для того, чтобы предмет религиозного искусства дал нам тот же опыт, что получил человек, создавший его, требуется наше участие, наш настрой, наша жажда.

Иными словами нам требуется настроить наш «приемник» на соответствующую волну, а для начала – как минимум его включить. И это должно быть результатом наших собственных усилий. Ну и, конечно, нам надо будет научиться языку, на котором идет передача. Иначе мы в лучшем случае сможем понять, что нам передают нечто, заслуживающее нашего внимания и восхищения. Многие так и остаются на этой степени восприятия искусства («Ах, как это здорово!», «Потрясающе!» – и, на вопрос, о чем это, что нам говорили? – «Да разве тут можно так! Это же искусство!»).

Еще одна возможная аналогия, имеющаяся, наверное, у всех в опыте: это как слушать песню на непонятном языке. Слушающий, бывает, очень восхищается. Но, может быть, если слушателям перевести слова песни, кое-кто бы и ужаснулся. Ибо искусство, как это и видно из толкований Даля, способно доставлять как опыт (искус), так и искушение, то есть, как ставить на истинный путь, так и уводить с него. Искусство – всего лишь средство осуществления связи (религии) – и, следовательно, может быть использовано для любой связи, то есть ведущей не только вверх, но и вниз.

В секулярной – то есть мирской, светской, отложившейся от религии – культуре развивается секулярное искусство. Оно не перестает быть средством осуществления связи – только теперь предполагается, что это связь в горизонтали, между людьми, между творцом и зрителем, слушателем. Всякий художник ведь рассчитывает на то, что его картину увидят, певец – что его песню услышат. В каком-то смысле произведение искусства начинает жить по-настоящему, только будучи воспринимаемым. Этим тоже показывается его сущность как передатчика, осуществителя связи. Но в секулярном искусстве творец ведет воспринимающего к себе, замыкает его на себе: так возникает феномен «фанатства». «Фанаты» – «маленькие» слушатели «великого певца», существующие целиком под его «колпаком», заболевающие, будучи от него оторванными.

Религия и искусство

Отношение религии и искусства не есть ни отношение противоречия, ни отношение тождества. Между ними существует родство и своеобразная взаимопомощь. И религия, и искусство возвышают нас и пробуждают в нас стремления к идеальному миру. Но если эстетическое чувство стремится преимущественно к художественному изображению идеального мира, то религиозное чувство жаждет живого общения с Богом – источником всякого совершенства. Эстетическое чувство под влиянием созерцания художественного произведения или красот природы создает лишь безотчетный порыв нашей души к высшему миру; религиозное же чувство открывает нашей душе возможность живого общения с Богом через молитву и Таинства. Подмена религиозного чувства эстетическим есть глубокое и вредное извращение, именуемое в аскетике «прелестью».

Общим в религии и искусстве является то обстоятельство, что они стремятся высказывать идеи не в отвлеченной форме (как, например, в философии и науке), а в конкретном образном выражении.

В религии, как и в искусстве, чистая идея облекается в соответствующий ей чистый и вместе прекрасный покров образа, благодаря чему заставляет и все душевно-телесные чувства человека соучаствовать в духовном созерцании идеи. Догматические и нравственные понятия Церковь не только облекает в высокохудожественные словесные образы и прекрасную музыкальную одежду церковных песнопений, но и символизирует их в благолепии обрядовых форм богослужения.

Если ни одна из древних религий не была чужда символики, то совершеннейшая христианская религия являет собой исключительную по глубине и неисчерпаемую по разнообразию и богатству сокровищницу символических образов, немым языком «тайны будущего века», молчания, выражающих невидимое в видимом.

Философия истории учит нас, что религия была первоначальной колыбелью искусства. Взгляд, по которому религия и искусство признаются принципиально враждебными друг другу, следует признать ошибочным. Эта враждебность начинается только тогда, когда извращается сущность религии (например, в манихействе, считающем материю злой сущностью) или когда форма искусства не соответствует религиозной идее.

Враждебное отношение ко всем видам и формам искусства в их применении к богослужению привело в свое время к иконоборству.

Христианская Церковь не отрицает искусства. Христианство есть религия воплощенного Бога, Христа, в Котором проявилась «вся полнота Божества телесно» (Кол. 2, 9). Освятив плоть и осудив только греховность в плоти, христианство освятило и разнообразные виды искусства для христианского богослужения, осудив только греховность в искусстве. Грех же искусства начинается там, где оно забывает о своем божественном происхождении и начинает служить злу.

Церковь и искусство

Искусство Церкви, не стремится лишь изобразить, упорядочить и организовать мир, оно есть результат стремления мир преобразить. Церковное искусство и жизнь Церкви взаимосвязаны и взаимообусловлены – поэтому ни понять, ни объяснить церковного искусства вне Церкви и её жизни невозможно.

Церковное искусство не просто иллюстрирует Священное Писание, оно является органичным продолжением богослужения, в котором обряд - не только оформление молитвы, но и выражение переживания Церковью опыта вечности.

Церковное искусство изначально несёт в себе не только и не столько эстетическую, сколько просветительскую и воспитательную функции. Церковь призвана не к противоборству с искусством светским, а к плодотворному соработничеству в деле возрождения нашей национальной культуры и России. Церковь использует самое лучшее, что есть в мире, для того, чтобы выразить свои собственные истины, чтобы не оставлять мирские средства выражения одним язычникам. Более того, Церковь создает особые стили искусства, которые оказываются чем­то большим, чем просто заимствования из мирской культуры, и больше подходят для передачи именно церковного содержания. Церковный стиль состоит в том, чтобы каждая деталь была значимой и обращала внимание на своё церковное содержание, чтобы она была как можно лучше отделана и как можно больше привлекала внимание людей, особенно таких, которых иначе не привлечёшь, но при этом сразу как­то поднимала их до своего уровня. Поэтому если в Церкви создаются какие­то произведения церковного искусства, то они должны создаваться на самом высшем уровне, какой только мыслим. Иконописный стиль тоже произошёл из определённых видов ещё языческого искусства; однако он развивался не с ухудшением и упрощением того, что было у язычников, а наоборот, только с улучшением. То же самое относится к церковной архитектуре. Например, если говорить о константинопольской Святой Софии, то она до сих пор является чудом света.

Неверно отношение к церковному искусству как к бесполезной роскоши, потому что это язык, которым Церковь проповедует. Так же плохо снижение художественного уровня церковного искусства. Надо стараться выработать в себе такое чувство вкуса, которое позволяет отличить настоящее церковное искусство, которое сложилось в результате творчества святых отцов и служит для выражения Предания Церкви, от всяких подделок.

Церковь по необходимости в режиме так называемой икономии может подчас мириться с созданием произведений церковного искусства, поставленного «на поток», хотя и на основе высоких «образцов» в условиях промышленного производства, без личностного отношения художника к каждому отдельному произведению искусства. Это относится и к типовым проектам храмов. Однако в этом случае, как правило, при привязке проекта к конкретным условиям строительства обязательно присутствует фактор личностного участия мастера и некоторой трансформации типового проекта в деталях, делающих каждый храм индивидуальным, несущим в себе искорку таланта и любви создателя храма.

Всякое искусство, достойное этого имени, стремится не копировать реальность, а раскрывать её смысл, расшифровывать её сокровенное содержание. Церковное искусство совершенно безучастно к материальной реальности в том виде, как она предстаёт обыденному взору; оно предписывает зрителю собственные принципы, учит его истинному видению.

До Боговоплощения изображение  человека и античных богов не было достойно почитания. Эти изображения отражали падшую страстную природу человека, да и сами языческие боги, в известной мере, были олицетворением человеческих страстей. Тем не менее, в образах античного искусства, несомненно, отображалось также высокое стремление человека к гармонии и совершенству, поэтому известное заимствование форм и приёмов этого искусства вполне допустимо для христианского искусства. Однако христианское искусство обязательно отличается от нехристианского. Это искусство богослужебно­литургическое.

Обоснование особого значения христианского искусства вытекает из двух очень важных догматических положений: об иконопочитании, принятом на VII Вселенском Соборе (787 г., в Никее), и предшествовавшего определения IV Вселенского Собора (451 г., в Халкидоне) о Богочеловечестве Христа. Невидимый и Непостижимый (следовательно, Неизобразимый) Бог явлен в Иисусе Христе, Совершенном Боге и Совершенном Человеке. Отсюда возникает разница между невозможностью изображать даже человека (образ Божий) в Ветхом Завете и возможностью изображать Самого Богочеловека - Христа, а также святых и священные события, в том числе евангельские.

Древнерусское искусство - живопись, скульптура, музыка с принятием христианства пережило ощутимые перемены. Языческая Русь знала все эти виды искусства, но в чисто языческом, народном выражении. Древние резчики по дереву, камнерезы создавали деревянные и каменные скульптуры языческих богов, духов, живописцы разрисовывали стены языческих капищ, делали эскизы магических масок, которые затем изготовлялись ремесленниками; музыканты, играя на струнных и духовых деревянных инструментах, увеселяли племенных вождей, развлекали простой народ. Христианская Церковь внесла в эти виды искусства совершенно иное содержание. Если в языческом искусстве «плоть» торжествовала над «духом» и утверждалось всё земное, олицетворяющее природу, то церковное искусство воспевало победу «духа» над плотью, утверждало высокие подвиги человеческой души. В византийском искусстве, считавшемся в те времена самым совершенным в мире, это нашло выражение в том, что там и живопись, и музыка, и искусство ваяния создавались в основном по церковным канонам, где отсекалось всё, что противоречило высшим христианским принципам. Аскетизм и строгость в живописи (иконопись, мозаика, фреска), возвышенность церковных молитв и песнопений, сам храм, становящийся местом молитвенного общения людей, – всё это было свойственно византийскому искусству. Если та или иная религиозная, богословская тема была в христианстве раз и навсегда строго установлена, то и её выражение в искусстве должно было выражать эту идею установленным образом. конецформыначалоформы

В искусстве Церкви можно условно выделить две стороны: внутреннюю и внешнюю. Главной из них, безусловно, является внутренняя, в которой заключено духовно­догматическое значение того, что внешней стороной заключено в видимые, условные, изобразительные (архитектурные, живописные) формы. Все виды церковного искусства – архитектура, иконопись, монументальная живопись, прикладное искусство дают в видимых образах и символах представление о духовном, Горнем мире.

Под церковностью любого вида искусства понимается его отношение к догматике Церкви и её взгляду на место и роль искусства в жизни Церкви. Если искусство стоит на позиции подчинения себя опыту Церкви с целью воплощения в свойственных искусству образах провозглашаемых Церковью истин, то такое искусство церковно. Искусство храмоздательства будет церковным, если оно в архитектурных образах будет стремиться к выражению сакральной, символической идеи храма. История храмостроительства даёт нам множество примеров, когда эта идея, а вернее, множество идей­образов, выражающих догматическую основу Церкви, были выражены таким образом, что можно говорить об адекватности языка архитектуры и провозглашаемых Церковью истин или о каноничности создаваемых архитектурной формой образов. Эти примеры вошли в сокровищницу церковного опыта и стали «образцами», на основе которых развивалось храмостроительство в целом.

Говоря о христианском искусстве в целом, необходимо помнить, что оно включает в себя искусство Восточной Церкви и искусство Западной Церкви. Основа церковного искусства, как Востока, так и Запада одинакова, но по ходу исторического развития происходили порой принципиальные различия. Если церковное искусство Востока смогло взрастить, сохранить и во многом преумножить древние традиции, основанные на символике и глубоком понимании его задач, идущие от первых веков христианства, то церковное искусство Запада достаточно быстро попало под воздействие искусства мирского и быстро растворилось в нём, перейдя в искусство чувственно­эстетическое. Зачастую, особенно в Новейший период истории, происходило проникновение подобного рода идей и образов западного искусства в искусство восточное, в частности, русское. Православная Церковь голосом своих Соборов, святителей и верующих мирян всегда боролась с такими влияниями, способными привести только к одному – постепенному обмирщению церковного искусства и тем самым потере его основополагающего смысла. Католичество, где икона заменена красочной картиной, а во время богослужения звучит органная музыка, ближе к мирской красоте; там, если можно так сказать, религиозный натурализм, а в православном искусстве – религиозный символизм. Православная Церковь передала нам как видение и прозрение духовного мира каноническую икону, построенную на принципе духовного восхождения от символа к символизируемому. Картина может быть красочной и эффектной, но символ более глубок. Он скрывает в себе тайну, которую можно постичь только через молитву и аскетизм. Католическое искусство, особенно иконопись, это переход от мистицизма к натурализму. Это омирщвление говорит о духовной потере, которая обнаружилась в расколе ХІ века. Православие – это движение по вертикали; католицизм – движение по горизонтали. Православие как бы из вечного и неизменного смотрит на землю; католицизм видит вечное через призму земного.

Главный критерий церковного искусства - это принадлежность к литургии, этому подобию небесной литургии, совершающейся в Царстве Небесном, к которому обращена наша земная история и должна быть направлена деятельность человека. В православной Церкви существует очень тесное взаимодействие между богослужением и образами церковного искусства. Фресковые росписи русских храмов ХVІІ века отражают толкование Божественной литургии св. Григория Богослова как предвкушение будущего века. На это указывает и символика храма: духовное и чувственное, небо и земля во время литургии соединяются и граница между ними стирается, превращаясь в «новое небо» и «новую землю». Согласно толкованию св. Григория Богослова, литургия является не столько изображением небесного богослужения, как в толковании св. Дионисия Ареопагита, или предвкушения будущих благ, как в комментарии св. Максима Исповедника, сколько сама по себе есть место действия небесных сил.

Соотносимость с литургией и делает искусство по­настоящему церковным; в противном случае мы имеем дело с живописью на религиозную тему, и только. Литургия – это тайна, а тайну переживает сердце во внутреннем безмолвии. С тайной можно соприкоснуться через символы. Символ – это духовная связь, это особый язык Церкви, знаковая система, в которую включается человек. В литургии должен смолкнуть шум наших страстей, колеблющих душу, и во внутренней тишине должны пробудиться духовные чувства. Присутствующие в церкви могут пережить эти чувства в разной степени, соответственно духовному состоянию каждого.

Церковное искусство является чутким барометром духовного состояния современного уровня христиан. Произведения искусства становятся церковными, если их создатели сами принадлежат к Церкви, в своем творчестве руководствуются задачами Церкви, черпают силы в сокровищнице опыта Церкви, а само творчество организуют в сотворчестве, в «синергии» с Богом, без помощи Которого создаваемые произведения для Церкви не будут обладать животворящей силой благодатного образа. Если человек не очищает себя непрестанным покаянием, то духовное восприятие сменяется душевным, мистика – эстетикой, дух – чувственностью. Это омирщвление (секуляризация) проявляется в храмовой архитектуре, иконописи и литургическом пении.

У каждого из нас есть свои привычки и свой вкус, однако в храме мы должны уметь их преодолевать, ими жертвовать. Да и назначение храма совсем не в том, чтобы удовлетворять привычки и вкусы тех или иных лиц, а в том, чтобы направлять всех на спасительный путь Церкви. Святейший Алексий, Патриарх Московский и всея Руси в 1946 году в обращении к московскому духовенству призывал его на путь следования церковному Преданию: «Для того чтобы... указать, в чём заключается, не по моему личному вкусу, а по самому духу церковности, то, что мы разумеем под названием «благолепия» в храме, в богослужении, в частности в пении церковном, - я хочу преподать необходимые для всех отцов настоятелей и для всех храмов нижеследующие указания. Обратим внимание на то, что в храме Божием всё отлично от того, что мы видим постоянно вокруг себя в наших жилищах: иконы - не такие, какие мы имеем в домах; стены расписаны священными изображениями; всё блестит; всё как-то поднимает дух и отвлекает от обыденных житейских дум и впечатлений. И когда мы видим в храме что-либо не соответствующее его величию и значению, то это оскорбляет наш взор. Святыми отцами, установившими не только богослужебный чин в храмах, но и их внешний вид, и внутреннее устройство, всё было продумано, всё предусмотрено и устроено для создания особого настроения в молящихся, дабы ничто в храме не оскорбляло ни слуха, ни взора и дабы ничто не отвлекало от устремления к небу, к Богy, к миру Горнему, отображением которого и должен являться храм Божий. Если в лечебнице телесных недугов всё предусматривается к тому, чтобы создать для больного условия, потребные ему по состоянию его здоровья, то, как же всё должно быть предусмотрено в лечебнице духовной, в храме Божием!».

Церковь и творчество

Синергия, то есть сотворчество Бога и человека, предполагает активность человека, обладателя талантов, и персональную неповторимость каждого творца. Бог уже не творит помимо человека, однако сказано: «Без Меня не можете творить ничего». В психологическом плане это часто бывает связано с особого рода внутренним опытом, переживанием «другого я» в себе самом - большого, свободного, истинного, творческого, вечного. Эти встречи с искрой Божией в себе бывают в разной степени осознанными и часто бывают в опыте людей искусства, учёных и мыслителей. В такие моменты человек реально чувствует себя соработником, даже «проводником» или «орудием» кого-то неизмеримо более могущественного, чем он сам, и берётся за воплощение замыслов, превышающих его обычные возможности. Порой на завершённое произведение такой человек смотрит как на что-то, не имеющее к его повседневному «я» прямого отношения. Истинно творческие люди живут, как правило,  ради чего-то, что возвышается над их личностью и не имеет прямого отношения к материальным и житейским интересам. В творчестве открывается способность отринуть свои человеческие слабости, смириться перед сверхличным, стать «проводником» высокого замысла.

Творцы искусства, как правило, относятся к тем, кто видит или, во всяком случае, «ощущает» божественное присутствие как некую данность. В лучших своих произведениях, иногда как бы непреднамеренно, они передают ощущение грядущего преображения мира, помогают нам почувствовать, что Бог - во всём. Как говорил И.Ильин: «Богом созданная сущность вещей прорекает себя через художника».

Через развитие творческих дарований и творчества осуществляется свобода человека. Творческая деятельность по призванию лучше всего образует, формирует личность человека и помогает осуществить общее для всех христиан призвание – строительство Царствия Божия в себе и в мире. Без этого основного творчества, совершаемого с Христом, всякая человеческая деятельность, в том числе искусство, не питаемое религиозным духом, искажается и увядает. Для успешного выполнения своего дела сам церковный художник и его деятельность должны отвечать некоторым условиям – он должен быть православным и исполнять своё дело с молитвой и в надлежащей духовной настроенности. Церковный художник должен быть церковным христианином в самом прямом и глубоком значении этого слова – он должен жить жизнью Церкви, освящаться её Таинствами, дышать её духовной атмосферой. Церковные обряды, ритуалы и обычаи – это условие истинности его творчества. Пребывание в Церкви, мистическая одарённость, художественная способность и мастерство, и самое главное - присутствие благодати в сердце, дают художнику возможность различать и отделять священное от несвященного, своё (церковное) от чужого, истину от лжи. В древние времена для церковного художника самым важным были святость жизни и мистическая интуиция (способность воспринимать духовный мир), а уже затем – мастерство. Соединённые вместе, они создают то, что в миру называется гениальностью, а в Церкви – прозрением.

По словам профессионального художника, а ныне священнослужителя протоиерея Владислава Правоторова: «Удивительные, непревзойдённые результаты храмоздательства наших предков явились следствием их благоговения перед Творцом и священного трепета перед сооружаемым святилищем. Благочестие предполагает не поверхностное ознакомление с функциональной стороной богослужения, а погружение в молитвенное храмовое пространство, соборную молитву и сопричастность таинствам Христовой Церкви. Вот тогда совершается чудо соединения усилий творческого духа человеческого интеллекта и интуиции и Божественного откровения, несущего совершеннейшую гармонию и эстетику истинной духовной красоты».

Важным является христианское понимание свободы творчества. Церковь часто пытались представить врагом личной свободы и куль­турного творчества. Разумеется, это не соответствует существу христианства. Дело в том, что свободу часто путают с произволом, который является фор­мой безответственности. В противовес формальному пониманию свободы Церковь говорит о том, что свобода человека есть неотъемлемый элемент его Богоподобия. Она становится негативной, если отравлена грехом, т.е. противо­речит тому, к чему Бог призвал человека. С другой стороны, всякое культур­ное творчество, которое обращено к духовному существу человека, к вечному в нём, достойно внимания Церкви. Церковь и сегодня предлагает миру свой особый опыт творчества, которое направлено на уподобление человека Богу, на его духовное преображение.

Вера православная, хранимая Русской Церковью, была и источником вдохно­вения, и основой содержания, и мерилом красоты и подлинности любого творческого процесса – храмоздательства и иконописания, литературно­го творчества и декоративно­прикладного искусства.

Отличие мирского и церковного понимания искусства

Православная мысль выделяет два типа культуры, которые различаются положенными в их основу ценностями. В церковной культуре главной ценностью является спасение, праведная жизнь во Христе. В мирской культуре главной ценностью является счастье - наслаждение вольной и счастливой жизнью.

Каждый из этих типов культуры имеет своё художественное воплощение. Праведной жизнью во Христе создан иконный мир христианской культуры. В нём всё символично, всякая его часть, действие и предмет предстают как символ, соединяющий дольнее с Горним и являющий Небесное – земному.

Культура Нового времени, с эпохи Ренессанса до начала XX столетия, создала мир искусства. Ядром его является художественное произведение, создаваемое по законам красоты и являющее мир человека во всём его богодарованном богатстве и богопротивной падшести.

С точки зрения искусства и художественной культуры как совместного действия Бога и человека - религиозно всякое искусство, независимо от его тематики и функции. Однако следует различать искусство церковное и светское, хотя и то, и другое может быть религиозно по своему глубинному содержанию и духовному воздействию на людей. Церковное искусство - это искусство, которое является одной из составных частей богослужения. Искусство церковное и искусство светское естественным образом сотрудничают и дополняют друг друга. У каждого из них есть свои преимущества и свои границы. Если сравнивать икону с картиной, то картина шире, она может показать всю полноту жизни тварного мира. Икона «уже»: из иконы очень многое исключено, зато в ней присутствует божественное, абсолютное (вертикальное) измерение. Иконопись показывает достигнутый идеал, в том числе человека в святости. Изображаются также события священной истории, отдельные явления природы, но всегда - как воплощение божественного замысла, с точки зрения вечности.

Произведения церковного и высокого мирского искусства - это своеобразные свидетельства исполнения двух главных заповедей: о любви к Богу и о любви к ближнему, которая должна распространяться на весь тварный мир. Между мирским и церковным искусством существует и отличие. Мирское искусство показывает пути человека к Богу или от Бога. Церковное искусство призвано показать единение человека и Бога.

В мирском искусстве, существующем в греховном мире, присутствует в той или иной мере грех. Грех извращает иерархию человеческой природы и душа начинает властвовать над духом. Желательная (эмоциональная) часть души перестаёт чувствовать не только небесную красоту, но и мировую гармонию. Сила духа – это творчество, основанное  на созерцании сверхчувственных феноменов. Сила души – изобретательность, основанная на предположениях. Ум, отчуждённый от духа, фантазирует; эмоции, абстрагированные от импульса духа, проявляются в сознании через чувственные образы.

В области духа существует непосредственное созерцание духовного мира через религиозные интуиции, которые пробуждаются по мере очищения сердца от грехов и страстей. Всякое сочинительство основано на воображении и представлении, относится к типу душевных явлений. Воображение непосредственно связано со страстями – эмоциональными реакциями на образ, всплывший из недр подсознания. Образы и картины, чем больше они ярки и поразительны, тем сильнее вызывают эмоциональную напряжённость душевных сил, и, с другой стороны, чем сильнее и изощрённее страсти, чем интенсивнее эмоции, тем ярче и причудливее калейдоскоп представлений, возникающих в уме.

Мирское искусство заставляет око души смотреть или на землю, или в иллюзорный мир фантазий. Мирское искусство – это искусство вызвать в душе своей яркие захватывающие чувства и страсти и воплощать их в произведениях искусства. Образы, насыщенные страстями, как бы индуктируют те же чувства в душе смотрящего. Эти страсти становятся его личными переживаниями, его эмоциональным опытом. В мирском искусстве посредством символов и имитаций художник творит фантастический мир - царство вымысла, в которое должен включиться человек, условно приняв его за реальность.

Искусство Церкви родственно мирскому искусству, имеет историческую связь с ним, во многом выросло на его почве. Но, используя и в определенной степени возрастая на опыте светского искусства, Церковь внесла в искусство духовность, наполнив его высоким содержанием, создав символы и образы неповторимой глубины и своеобразия.

Так символическое значение храма обусловливает его отличие от всякого другого здания или помещения, его обособленность. Обособленность эта соответствует особой природе Церкви и выражает её. Церковь живет в мире и для мира, для его спасения. Это – цель её существования. Будучи Царством не от мира сего, она имеет свою, отличную от мира, природу и цель свою может осуществлять, только оставаясь верной своей надмирной природе, оставаясь сама собою. И образ жизни её, и методы действия – не то, что в мире. Поэтому всё то, что служит ей средствами выражения и воздействия на людей, отличается от методов и действий мирских. В частности, искусство её совершенно другого порядка и преследует совершенно иные цели. Если оно смешивается с мирским искусством, оно перестаёт соответствовать тому, что оно должно выражать, перестаёт соответствовать той цели, которой оно служит, то есть не выполняет своего назначения, подрывает действие и спасительную миссию Церкви в мире. Поэтому так важно всегда и во всех областях церковного делания помнить об особом характере Церкви, в частности, в области искусства, которое непосредственно и сильно воздействует на человеческую душу.

Православная Церковь – преимущественно Церковь духовных созерцаний, храмового богослужения и внутренней молитвы. Может ли человек, увлеченный искусством, чисто молиться? - Нет! Сердце такого человека не может вместить молитву – оно отдано другим чувствам. Ум его не способен вникнуть в смысл молитвенных слов, он окружён тёмной тучей помыслов. По словам святого Григория Богослова, чтобы найти Бога, «душа должна подняться на таинственный Синай, где облака благодати скроют от неё землю – чувственное и фантастическое; должна вступить в мрак, понять ограниченность своего падшего интеллекта. И там, в пробуждении Духа, увидеть тени безвидного Бога».

Западное изобразительное искусство, пройдя через стадию Средних веков, с эпохи поздней готики и Ренессанса перешло как бы в другое измерение. То, что мы считаем признаками реализма, миновало длительные этапы становления. Картина приобретает собственное пространство. Она строится часто по своего рода «сценическим» законам и становится «окном» в пространство, родственное нашему привычному по структуре, но содержащее конкретное, изящно переданное благочестивое изображение, восприятие которого помогает пережить событие, относящееся к истории спасения, например, евангельское. Способ изображения характеризуют некоторые признаки: во-первых, перспектива - линейная и воздушная (последняя решается как тональными, так и цветовыми отношениями); во-вторых, живопись (особенно станковая - собственно «картина», а во многих случаях и монументальная) приобретает «психологический» характер; в-третьих, наблюдается стремление к передаче качественно­вещественного состояния объектов изображения. Живопись постепенно обособляется от интерьера храма.

Дальнейшее развитие западного искусства приводит к появлению искусства протестантского, которое, по мнению отца Павла Флоренского, даёт своё характерное явление - гравюру, в ней преобладает рациональное начало над иррациональным.

В России процесс секуляризации церковной жизни, с особой силой проявившийся начиная с ХVІІ века и окончательно оформившийся в связи с Петровскими реформами, сказался на всех видах церковного искусства: архитектуре, живописи, церковном пении и т.д.

Когда существующее в средневековье единство жизни, молитвы и творчества, могущее создавать храмы небесной красоты,  было нарушено, то неизбежно начался процесс деградации церковного искусства. Секуляризация жизни отразилась в архитектуре русских храмов, в увлечении декоративными приёмами внешней выразительности, привнесении элементов архитектуры светских сооружений. В результате петровских реформ, направленных против определённых форм жизни и повлекших за собой разрушение, как форм молитвы, так и традиционных архитектурных форм, составляющих единое целое,  существование храмовой архитектуры как иконы Небесного Града стало просто невозможным. Присутствующее в древнерусском храме целомудрие красоты Небесного Царства сменилось следованию изменяющимся вкусам эстетствующего сознания художников. Храмостроительство как служение Богу превратилось в область художественного формотворчества, средство самовыражения зодчего. Послушание перестало быть способностью слышать Небо и превратилось в исполнительную послушность, сводимую к проблеме подчинения своей воли чужой воле, в частности заказчика храма. Утрата аскетической традиции привела к тому, что древнерусское храмостроительство как система прекратила существование и была полностью предана забвению.

Миросозерцание Нового времени строилось на понимании, что небо – это та же материя, как и земля, только находящаяся в другой части единого пространства. Процесс десакрализации древнерусской храмостроительной системы был лишь частным случаем общего процесса расцерковления, или десакрализации, в земной истории. Возникает расцерковлённая культура, оторванная от принципов Церкви и обусловленная принципами мира. При воцарении секулярной культуры даже внутри Церкви понимание храмовой архитектуры было сведено на землю, и она начала восприниматься как некая область строительного искусства. Однако исчезновение древнерусской архитектурной традиции из храмостроительной практики прошло совершенно незамеченным, так как к этому моменту церковное сознание перестало ощущать разницу между канонической храмовой архитектурой и архитектурой как искусством. Архитектурное формотворчество заступило место следования канонической традиции и тем самым сделало незаметным её исчезновение. С точки зрения апологетов архитектуры Нового времени, древнерусское храмовое зодчество должно рассматриваться в качестве первоначального периода прогрессирующей истории храмостроительства. Таким образом, переход от крестово-купольного, четырёх–шестистолпного храма к бесстолпному и смена центричной иерархически упорядоченной структуры динамичной композицией ярусного храма типа «восьмерик на четверике» были восприняты как смена устаревшего, отжившего новым, прогрессивным. Забвение древнерусских традиций произошло чрезвычайно быстро. Если в конце ХVІІ века традиционные типы храмов создавались сотнями, то уже к середине ХVІІІ века они были видоизменены на западный лад.

Почти двухсотлетнее (с ХVІІІ по XX век) беспрепятственное проникновение западных влияний в русскую культурную и церковную жизнь привело к тому, что и в русских храмах, осо­бенно в настенных росписях, появились изображения в западном духе и стиле. Упадок этот обычно состоял в ослаблении и ущербе целого под влиянием разрастающихся деталей.

Современный модернизм является столь же неприемлемой формой для храмовой архитектуры, как подражательство и стилизаторство. Отвлечённый знак, с одной стороны, перестаёт означать конкретную реалию; с другой стороны, расшифровывается и воспринимается каждым человеком субъективно. Поэтому архитектура модернизма, хотя и может вызвать какие-то смутные, неопределённые, мистические переживания, никогда не будет способной объединить людей в одно Тело Церкви, соединить их души одним молитвенным порывом.

Современный кризис церковного искусства связан с причинами не эстетического, а религиозного характера. Реализм бытия и его преображения подменяется эстетической «красивостью», скрытый  смысл отступает перед чисто повествовательным элементом. Принципы такого искусства определяются падшим миром, его состоянием поверхностности, разделений и разобщения.

Культовое, религиозное и светское в изобразительном искусстве

Взаимоотношения между иконой и портретом имеют свою давнюю историю.

Глубоко специфику светского портрета показал VII Вселенский Собор: «Живописец, изображающий портрет какого-либо человека, не домогается изобразить на портрете душу; а между человеческою душою и Божеским естеством существует необъятное различие, ибо последнее – естество несозданное, зиждительное и безвременное, между тем, как первая и создана, и временна, и сотворена последним. И, однако же, никогда никто из благомыслящих, видя портрет человека, и не помыслил, что живописец отделяет человека от его души. И не только души не имеет портрет, но и самой сущности тела, то есть плоти, мускулов, нервов, костей и других элементов, то есть крови, флегмы, влаги и желчи, которых невозможно изобразить на иконе». Иконоборцы обвиняли православных в том, что, изображая Христа по плоти, иконописец отделяет Божественную природу от человеческой. Если же изображает Ипостась, то тем самым «домогается» изобразить Божество, нераздельно соединенное с человеческой природой. И в том и другом случае он попадает под анафему IV Вселенского собора. Поэтому отцы говорили: «Живописец, изображающий портрет какого-либо человека, не домогается изобразить на портрете душу…».

Интересной точки зрения сегодня придерживается видный ученый, профессор Московской духовной академии Н.К. Гаврюшин, отмечая: «Если в богословии иконы во второй половине XX века наметилось определенное прояснение, то статус так называемой религиозной живописи остается по-прежнему совершенно непонятным. Она существует как исторический факт, как апокриф наряду с каноническим житием, но богословски ее как особого жанра, несомненно, быть не может, ибо если изображаемое ею суть действительно образы своих первообразов, то им и подобает та же честь, которая воздается иконе. Если же они не являются образами первообразов, а отражают лишь фантазии живописцев, то в таком качестве они становятся иноприродными христианской культуре и даже враждебными ей, ибо при относительном внешнем сходстве с иконами несут совершенно другое содержание – объективированную прелестность духовного опыта»

В самом начале 20-х годов XX века эту проблему ставил отец Павел Флоренский, но не был услышан. Он отмечал: «Понятны нарочитые предупреждения в подлинниках иконному мастеру о том, что, кто станет писать иконы не по Преданию, но от своего измышления, повинен вечной муке… Так, соборный разум Церкви не может не спросить Врубеля, Васнецова, Нестерова и других новых иконописцев, сознают ли они, что изображают не что-то, вообразившееся и сочиненное ими, а некоторую в самом деле существующую реальность и что об этой реальности они сказали или правду, и тогда дали ряд первоявленных икон, – кстати сказать, численно превосходящих все, что узрели святые иконописцы на всем протяжении церковной истории, – или неправду… Если же эти художники, хотя бы внутренне, для себя, не могут удостоверить самотождество изображаемого лица, если это кто-то другой, то не происходит ли здесь величайшего духовного смятения и смущения и не сказал ли художник кистью неправды о Богоматери?.. Думается, большинство художников, ни ясно, ни неясно, просто ничего не видят, а слегка преобразуют внешний образ согласно полусознательным воспоминаниям о Богоматерних иконах и, смешивая уставную истину с собственным самочинием, зная, что они делают, дерзают надписать имя Богоматери. Но если они не могут удостоверить правдивости своего изображения и даже сами в себе в том не уверены, то разве это не значит, что они притязают свидетельствовать о сомнительном, берут на себя ответственнейшее дело Святых Отцов и, не будучи таковыми, самозванствуют и даже лжесвидетельствуют?.. Иная же современная икона есть провозглашаемое в храме всенародно вопиющее лжесвидетельство».

Человек невоцерковленный сразу может спросить: стоит ли распространять богословие на все сферы культуры? Постановка вопроса, предложенная еще отцом Павлом Флоренским, будет актуальной, если речь идет о замене иконы религиозной живописью. И здесь охотней присоединяешься к озабоченности Флоренского, нежели к общине, принимающей ту или иную картину за икону. Но чаще всего проблема заключается даже не в общине, а во вкусах настоятеля храма. Однако насколько правомерно применять культовые нормы в светском искусстве? Как мы убедились выше, VII Вселенский собор высказал свое мнение о мирском портрете, и далеко не в искусствоведческом русле. Со всей определенностью собор сказал и о роли светского искусства: «Никто из благомыслящих не будет также позорить искусства, если посредством его приготовляется что-нибудь полезное для (удовлетворения) нужд сей жизни; нужно только иметь в виду цель и образ, каким совершается произведение искусства: если оно для благочестия, то оно должно быть принимаемо, если же для чего-либо позорного, то оно ненавистно и должно быть отвергнуто».

Каждый художник призван быть творцом, в том его богоподобие. Но как реализовать этот божественный дар? Замкнуться в церковной ограде или позволительно, пребывая в Боге, оставаться творцом в миру? Если ограничиться жесткими рамками церковной ограды, то в чьи руки попадет светское искусство? Свято место пусто не бывает. Так ли уж станковая живопись В. Васнецова или М. Нестерова представляет «прелестность»? В известной степени можно, наверное, говорить о проблеме зрительской доверительности к религиозному творчеству того или иного художника. Картины восточного цикла, принадлежащие кисти Николая Рериха, находят, например, крайне мало почитателей в православной среде. И это понятно: вместо христианства подобное искусство насаждает обыкновенный оккультизм.

Поэтому вопрос о духовности религиозного творчества предстает во всей своей сложности. Здесь-то и следует различать, какого духа оно. Противопоставление картины и иконы тут мало что даст. Дело ведь не в эстетических особенностях стиля, не в жанрах или видах искусств, а в расположенности духа художника, на что он ориентирован и кому служит. Для нас всегда, наверное, останется критерием христианская аксиология мастера, будь он просто светским или религиозным художником. Тот же Рерих, изображая гималайские скалы, исповедовал далеко не те духовные ценности, что Нестеров, передававший невинную хрупкость тонких русских берез.

У культового, религиозного и светского искусств – разные ниши, в том числе иерархически.  Они есть, не зависимо от нашего желания. «Культура занимает свое место в жизни человека, и место это строго иерархично в устроении личности. Это место можно было бы определить как некую интеллектуально-душевную сферу, некий покров души. Другими словами, культура способствует правильному душевному устроению и, естественно, душа человека жаждет этой пищи, ищет возможность наполнить эту сферу» – отмечает священник Алексий Уминский. И действительно, по учению святых отцов, человек трихотомичен: он состоит из тела, души и духа. Чтобы ребенок мог развиваться без патологии, ему необходимы для всех трех составов соответствующие «строительные материалы». Без развитой сферы душевного он не может стать сразу духовным. И насколько бы он ни становился духовен, оставаясь в теле, дематериализоваться не в состоянии. По большому счету, любое творчество оказывается религиозным или контррелигиозным. Искусство ведь может быть духовным и религиозным без внешних признаков религиозности.

Проблемно стоит вопрос о стиле и для религиозной живописи. У современного православного художника сегодня довольно скудный выбор: он пишет или «под икону», или в псевдореалистическом стиле, который иногда смыкается с натурализмом. Практика показывает, что оба пути тупиковые. Создавать мирскую картину «под икону» (можно встретить ее и в виде иконы) – значит, паразитировать на церковном искусстве и его профанировать. Подобные примеры из истории живописи говорят нам о том, что такие художники, как правило, были неверующими людьми. Ведь справедливо сравнить: сколь красиво ни выглядели бы богослужебные облачения, никому не придет в голову ходить в них по улицам! Поскольку облачения естественны только в храме, ибо они применимы лишь для культовых целей. Но когда современные российские модельеры шьют для парижских «дефиле» светские костюмы в виде произвольной стилизации церковных одеяний, то это кажется кощунственным. Не менее странным является применение стиля культовой иконы для светских целей.

Тем художники и отличаются друг от друга, что взгляд некоторых из них привык задерживаться преимущественно на внешнем, не стараясь разгадать сути портретируемого. Отсюда некое «равнодушие» к модели и увлечение формой (вспомним портреты Ж. Брака, Х. Гриса, А. Матисса, П. Пикассо, К. Хофера, отчасти С. Судейкина и других; в них – много автора, но мало того, кто позировал). Дело иногда доходило до создания антииконы – полного пасквиля на человека и его сущность, на его богообразие и богоподобие. В России под видом «свободных экспериментов» демонтаж элементарной человечности можно было наблюдать в начале ХХ века, во времена декаданса. И так называемая «художественная среда» – определенный социальный круг людей, не имеющих уже ничего общего с христианскими ценностями, – считает такие черные по своей духовной сути антииконы высоким культурным достижением. Весьма симптоматично, что слово «портрет», заимствованное нами, как уже отмечалось, в Петровское время из французского языка, буквально означало «нарисованное, выставленное», что исконно указывало на внешнее, а не на внутреннее бытие духа. Показная репрезентативность портретов XVII–XVIII веков обернулась циничной проекцией современной бездуховности на холст. Но лучшие портретисты, отвергая рутину психологизма, стараются дать емкую характеристику того, кого изображают.

В лике – определенно проявляется логос личности. И принцип постижения логоса роднит русских иконописцев с лучшими иконописцами Византии, которые добивались выявления глубочайших духовных смыслов при изображении святых. Каждая личность святого, благодаря стяжанию Благодати, остается особенно уникальна. И это понятно. Ибо по Своей иконе Бог сотворил Адама, а значит и неповторимость в личности Адама – самая уникальная. Но вместе с тем, и соборная. Адам есть совокупная личность, в которой соединились соборные черты, чем и объясняется иконописное сходство ликов некоторых преподобных. Афонские же и сербские изографы «высокого» Средневековья в поисках самобытных типажных характеристик старались найти личностное в соборном, а в соборном – личностное. Одно другому не противоречит. Лик и личность – понятия взаимосвязанные.

Если стремление к выявлению характера наблюдается у иконописца, не работавшего с натуры, то насколько актуальней об этом говорить в отношении художника! Ему должно быть далеко не все равно кого писать: конкретную живую личность или манекен из салона мадам Тюссо. Художник-христианин будет непременно просветлять в портретируемом образ Божий, без символического указания на преображенную природу, потому что, во-первых, он пишет чаще не святого и, во-вторых, пишет не сакральный, а экзистенциальный образ. Мы понимаем под выражением «экзистенциальный образ» некую подвижную эмпирическую данность, находящуюся на границе между ликом и личиной, и ее надо уметь обнаружить, не сдвигаясь с данной границы. Это обнаружение и его осмысление будет именно художественным образом, а не инертным скольжением натурализма по поверхности жизни.

Закончим цитатой из доклада А.В. Артемьева, прозвучавшего на Рождественских чтениях в 1999 году: «Церковная живопись должна сегодня видеть врага не в светской живописи, а в глубинной ущербности сознания, которая одинаково отрицательно влияет как на светскую, так и на церковную культуру в целом. Творческий процесс в любом искусстве – это таинство сердца, и сколько бы мы о нем ни говорили, мы всегда будем высвечивать лишь какую-то часть, а целое останется тайной, ибо истоки его уходят за пределы человеческого сознания… Противопоставляя живопись светскую и церковную, ревнители благочестия иногда акцентируют внимание на том, что, дескать, иконописец должен, в отличие от светского художника, духовно готовить себя к работе, очищать душу, поститься, усиленно молиться и т.д. Все это правильно, не будем только забывать, что внутренняя рассеянность и легкомысленная растрата жизненных сил светскому художнику тоже пользы никогда не приносила. Кроме того, если даже церковный художник добросовестно ведет благочестивый образ жизни, то здесь его подстерегает опасность самообольщения – этакая заведомая уверенность в святости результатов собственного труда. Ведь с церковного художника не снимается условие, которое на первом месте стоит и перед светским живописцем: увидеть образ внутренним зрением прежде, чем воплотить его в живописном материале. И по этой шкале труд художника оценивается без всяких скидок и «привилегий» в отношении его церковности и даже не взирая на личное благочестие самого художника. Скорее наоборот, спрос с церковного художника более высокий – потому что настоящую икону написать гораздо труднее, чем картину, и духовное напряжение здесь требуется гораздо более высокое и чистое. Поэтому, когда в наши дни иконописание становится подчас сравнительно быстро и легко приобретаемой профессией, полем деятельности для начинающих художников или даже вообще не художников, то ожидать настоящего возрождения иконописной традиции довольно трудно».

Православная архитектура

Архитектурное выражение в зрительных образах смысла христианского храма в ту или иную эпоху у тех или иных народов напрямую зависело от духовного состояния этого народа, его вероисповедания, от того, насколько близко оно учению Христа. И как бы ни были великолепны те или иные храмы с точки зрения светской архитектурной теории, важнейшим критерием оценки архитектуры храма должно быть то, насколько его архитектура служит выражению того смысла, который был заложен в него Богом. Храмовая  архитектура должна рассматриваться не как искусство, а так же, как и другие виды церковного творчества, - как аскетическая дисциплина. В этом её принципиальное отличие от светской архитектуры, которая представляет собой именно искусство. Архитектор­храмоздатель должен быть включён в литургическую и мистическую жизнь Церкви, чтобы всем своим существом почувствовать небесную реалию храма и воплотить её в особом знаковом языке через архитектурную форму.

Храм в православном сознании мыслится как образ мира. Мир также Святые Отцы часто сравнивали с храмом, который создан Богом, как величайшим Художником и Архитектором (космос – по-греч. значит «украшенный, устроенный»). В то же время и человек в Новом Завете назван храмом.

У первых христиан не было специальных храмов, они совершали свои богослужения – агапы – по домам или на могилах мучеников, в катакомбах. После объявленного императором Константином Миланского эдикта (313 г.), легализовавшего христианство, христиане стали строить храмы для совершения литургии. Но в конце времен, когда небо и земля прейдут, необходимость в храме также отпадет, как и написано в Откровении Иоанна Богослова: «Господь Бог Вседержитель – храм его, и Агнец». Но пока Церковь находится в плавании к берегам Небесного Иерусалима, храм христианам необходим.

Необходим не только как место собраний (синагога – собрание, экклесия – собрание), но и как образ Горнего Иерусалима, Царства Небесного, к которому мы стремимся.

Образ Царства Божия сохранялся в христианском богослужении даже тогда, когда храма, как такового, не было, но собранные во имя Христа ощущали себя Его Телом, причастниками Царства, которое в нас и среди нас есть.

Этот принцип «царства внутри» остался и тогда, когда христиане научились строить храмы, ибо любой христианский храм, как бы ни был он красив снаружи, самое главное содержит внутри, все его богатство и великолепие внутри. Этим христианский храм отличается от храмов языческих. Например, храмы древней Греции строились с абсолютной ориентацией на фасад. Любой греческий храм – Парфенон, Эрехтейон, храм Зевса и т.д. представляет собой алтарь, перед которым на площади совершаются богослужения, мистерии, жертвоприношения, праздники, шествия. Портик с величественной колоннадой являлся прекрасными кулисами для религиозных и гражданских действ. Внутри же храма, как правило, не было ничего, кроме статуи божества. Храм служил своего рода ларцом для этой одинокой статуи, которую видит только жрец.

Когда у христиан возникла потребность в строительстве храмов, они не стали ориентироваться на языческие формы храмов, а взяли за основу принцип гражданского здания – базилики. Во-первых, сами языческие культы были по духу настолько неприемлемыми для христиан, что они не захотели ничего общего иметь с ними даже в смысле архитектурных традиций. А принцип базилики (от слова «царский», государственный) – здания для гражданских собраний, вполне подошел к собраниям христианским. В основном это были продолговатые здания с плоскими перекрытиями. Со временем христиане дополнили базилику куполом, что позволило расширить ее пространство и осмыслить верхнюю часть как небесный свод. Купольные базилики стали основой христианской культовой архитектуры как на Западе, так и на Востоке. Только западное христианство развивало базиликальную систему, храмы получили форму вытянутого латинского креста, а башни и шпили сообщили им энергичный вертикальный взлет. На Востоке же, напротив, базилика стремилась к более спокойным формам греческого равноконечного креста в плане, а развитие идеи купола сообщило храму ощущение космичности. Так родилась крестово-купольная архитектура, пришедшая из Византии на Русь.

Рукотворный храм является отражением храма нерукотворного, то есть космоса, мироздания. Антропоморфность храма также можно проследить в его формах, особенно в ранних русских храмах: у храма есть голова (глава) и шея (барабан), плечи (своды), есть  даже «бровки» – арочки над окнами и т.д. Христианская культура родилась на стыке культур античной и ветхозаветной, поэтому на представления о мире на христиан повлияли и Ветхий Завет и античная философия. Западная модель храма ближе к библейским представлениям о мире, как пути к Богу, Исходе, отсюда динамика архитектурных форм, увлекающая находящегося в храме мощным потоком к алтарю. Античное представление о мире, как космосе, более статичное и созерцательное, сформировало образ храма на христианском Востоке – от Византии до Армении.

Но та и другая модели храмов отражают в определенной мере строение Иерусалимского храма, который делился на три части: двор, храм и святая святых. Эти три части сохраняются и в структуре христианского храма: притвор, храм (наос, неф) и алтарь. Храм часто уподобляли Ноеву Ковчегу, в котором верные спасаются среди бурных вод мира сего, или Лодке Петра, в которой собраны ученики Христовы, плывущие вместе со Спасителем к новой гавани – к Небесному Иерусалиму. Образ корабля издавна был символом Церкви. Не случайно и основное пространство храма называется «неф» или «наос», что по-гречески и означает «корабль».

Все христианские храмы, как правило, ориентированы на восток. В восточной части храма располагается алтарь. Обращенный лицом к алтарю человек смотрит в ту сторону, откуда восходит солнце, что символизирует обращенность к Богу, ибо Христос – Солнце Правды. В утреннем богослужении священник возглашает: «Слава Показавшему нам свет!»

Восточной части противоположна западная. В алтаре находятся священнослужители. Раньше, когда в Церкви активно действовал институт катехуменов, в западной части, в притворе, стояли оглашенные. При возгласе «двери, двери», «оглашенные изыдите», двери храма закрывались, оставляя внутри только верных. Для верных предназначена средняя часть храма – наос.

По вертикали храм делится на две зоны – горнюю и дольнюю. Верхнее, подкупольное пространство – это небесная сфера (в деревянных северных храмах эта часть так и называется «небо»), четверик – это земной мир. Соответственно этому делению располагаются и росписи.

Храмовая декорация (фрески, мозаики) складывалась постепенно, но уже к Х веку богословы ее осмыслили как весьма стройную систему. Одним из интересных интерпретаторов монументальных росписей был Патриарх Константинопольский Фотий. В принципе каждый храм имеет свою систему росписей, разработанную богословскую программу, но есть и некоторая общая схема, которой придерживались при росписи храмов в странах византийской ориентации, в том числе и на Руси.

Храмовая декорация начинает развиваться сверху, от купола. В древних храмах в куполе помещали композицию «Вознесение», что свидетельствует о том, что купольное пространство воспринимали как реальное небо, куда удалился Христос во время Вознесения Своего и откуда Он придет в день Второго Пришествия. Реже в куполе располагалась сцена «Крещение». Постепенно каноном закрепилось изображение Христа-Пантократора. Обычно это поясная композиция, в одной руке Христос держит Книгу, другой благословляет мир.

Такой образ мы можем видеть в Софии Киевской, Софии Новгородской и в других храмах, вплоть до нашего времени. Пантократор (по-гречески значит Вседержитель), этот образ показывает нам Бога Творящего и Спасающего, держащего мир в Своей руке. Вокруг Христа – сияние славы. В круге славы – силы небесные: Архангелы, херувимы, серафимы и т.д., они предстоят пред Небесным Престолом.

Далее, в барабане изображаются пророки. Это ветхозаветные избранники, слышавшие голос Божий и сообщавшие избранному народу волю Божию.

Купол соединяется с четвериком при помощи парусов – конструктивных элементов полусферической формы, которые заполняют углы, образующиеся на стыке кубического тела храма и цилиндрического барабана. Паруса осмысливаются также символически, как соединение небесной и земной сфер, на них обычно располагают изображения евангелистов, которые также соединяли небо и землю, распространяя по миру Благую весть.

Арки – как мосты между мирами, на них изображают обычно апостолов, которых послал Господь в мир проповедовать Евангелие всей твари. Арки и своды опираются на столбы. На них изображаются святые подвижники – мученики и воины, которых называют «столпами» Церкви. Своим подвигом они держат Церковь, как столбы держат своды храма.

На сводах и стенах располагаются сцены из Нового и Ветхого Завета, жития Богородицы и святых, из истории Церкви. Состав сцен зависит от богословской программы храма. Так, скажем, в храме, посвященном Богородице, будут преобладать сцены из жизни Девы Марии, тема Акафиста (например, роспись собора Рождества Богородицы в Ферапонтове). Никольский храм будет содержать сцены из жития Николы, Сергиевский – из жития преподобного Сергия и т.д.

Росписи располагаются ярусами, что свидетельствует об иерархичности мира. Верхние регистры отведены главным событиям – жизни Христа и Богородицы, чуть ниже – Ветхий Завет, житийные сцены, еще ниже – вселенские Соборы, как отражение жизни Церкви.

Нижний ярус нередко выстроен из одиночных фигур – это либо святые Отцы – богословский, интеллектуальный «фундамент» Церкви, либо святые князья, иноки, столпники, воины – те, кто в духовной брани стоят на страже Церкви. В Архангельском соборе Московского Кремля, служившем усыпальницей московского княжеского дома, в нижнем ряду изображены московские князья – причем не только святые. Таким образом, реальная история государства включалась в Священную историю и историю Церкви. Внизу, по периметру храма, опоясывающей лентой располагаются декоративные «полотенца» – это символическое напоминание, что храм, как бы он ни был обширен и великолепен, прообразом своим имеет иерусалимскую горницу, где Христос вместе с учениками совершил Тайную вечерю.

Росписи восточной части отличаются от росписей западной. Восточная посвящена Христу и Богородице. Сферическая форма апсиды символично осмысляется как вифлеемская пещера, в которой родился Спаситель, и в то же время – гроб, из которого вышел Воскресший Христос. Апсида напоминает также катакомбы первых христиан, где христиане служили литургию нередко на могилах мучеников, отсюда сохранился обычай зашивать в антиминс, который полагается на престол, частичку мощей. В ранних храмах, когда алтарная преграда была невысокой, в конце апсиды располагался главный храмовый образ – Христос-Пантократор, нередко на троне, в образе Царя Царей, или Богоматерь, в виде Оранты или восседающая с Младенцем на троне как Царица Небесная. Достаточно вспомнить образ «Богоматерь Нерушимая стена» из Софии Киевской. Позже, когда иконостас совершенно закрыл пространство апсиды от глаз молящихся и внутренность алтаря можно было созерцать только когда открываются Царские врата, место алтарного образа заняла композиция «Воскресение Христово».

В алтаре совершается Евхаристия, поэтому на восточной стене естественно возникает композиция «Причащение апостолов» или «Тайная вечеря». Это по существу один и тот же сюжет, только в первом варианте дается его литургическое толкование, во втором – историческое. В некоторых храмах в алтарной части помещается композиция «Литургия св. Отцов». Когда появился иконостас, сцена Евхаристии была перенесена на его фасад и располагается над Царскими вратами. Нижний ярус нередко занимали фигуры св. Отцов, творцов литургии, гимнографов, богословов; они словно окружают престол, совершая литургию вместе со священником. На восточной стене, на ее плоской части, как правило, изображают Благовещение: справа архангел Гавриил, слева – Богородица (например, Св. София в Киеве XI в., Марфо-Мариинская обитель в Москве, XX в.).

Восточной стене в смысловом плане противостоит западная. Если на восточной части сосредоточены темы, касающиеся Воплощения и Спасения, то в западной – начало и конец мира. Часто здесь изображаются композиции на тему Шестоднева. Но наиболее важной темой западной стены оказывается композиция «Страшный Суд». Значение ее в том, что человек, уходя из храма, должен помнить о смертном часе и о своей ответственности перед Богом. Однако в исторической перспективе прослеживается некоторая интересная закономерность: чем древнее храм, тем более светло трактуется тема западной стены, и наоборот – в более поздних храмах тема наказаний грешников становится все нагляднее.

Вспомним, например, трактовку западной части Успенского собора во Владимире Андреем Рублевым. Его «Страшный Суд» написан как светлое радостное ожидание грядущего Спасителя. В церкви Троицы в Никитниках западная стена и вовсе решена оригинально: здесь написаны евангельские притчи, в которых раскрывается смысл Суда Христова. Напротив, ярославские и костромские росписи XVII в. изображают мучения грешников весьма изощренно.

Итак, храмовые росписи представляют собой образ мира, который включает историю (Священную историю, историю Церкви и страны), метаисторию (сотворение мира и его конец), символически передает устройство и иерархию мира, несет благовествование, отражает историю спасения Словом. Роспись является книгой, из которой человек узнает важные вещи, получает пищу для ума и для сердца.

В Византии, где сложилась система храмовой декорации, распространенной в восточно-христианском мире, фреска и мозаика играли исключительную роль. Икон в собственном смысле слова (хотя с богословской точки зрения образ в монументальном искусстве есть та же икона) в храмах было немного. Они располагались по стенам и на невысокой алтарной преграде. В ранних, домонгольских русских храмах было так же. Но со временем роль собственно икон на Руси возрастает. Это связано с несколькими причинами. Во-первых, икона проще по технологии, доступнее, дешевле. Во-вторых, икона ближе молящемуся, с ней возможен более тесный контакт, нежели с фресковым или мозаичным монументальным образом. В-третьих, и это, пожалуй, главное – икона как богословский текст выполняла свои функции не только как моленный образ, но и как наставление и научение в вере. В Византии книжные знания имели приоритет, а на Руси вере научала икона.

В русских храмах огромную роль играет иконостас. Высокий иконостас формировался постепенно. В домонгольское время были распространены одноярусные невысокие алтарные преграды, по типу византийских темплонов. К рубежу XIV–XV вв. иконостас имел уже три ряда. В XVI веке добавляется четвертый, в XVII веке – пятый. В конце XVII века были предприняты попытки увеличить число ярусов – до 6–7, но это были единичные случаи, не приведшие к системе. Таким образом, классический русский высокий иконостас насчитывает пять рядов – чинов, каждый из которых несет определенную богословскую информацию.

Иконостас – типично русское явление и многие исследователи считают его большим достижением древнерусской культуры и важным элементом церковной традиции.  Действительно, благодаря иконостасу мы имеем первоклассные произведения Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия, Симона Ушакова и многих других замечательных иконописцев. Но, с другой стороны, иконостас оказал сильное влияние на русскую литургическую традицию, причем не всегда положительное. Превратившись в непроницаемую стену (а в результате этого изменилась и конструкция храмов, которые стали строить со сплошной восточной стеной, к которой прилепляется небольшая апсида), иконостас изолировал алтарь от основного пространства храма, окончательно разделив единый церковный народ на «клир» и «мир». Литургия становится статичной, народ более пассивным (в византийском богослужении было гораздо больше активных элементов: выход священнослужителей на середину храма, Великий вход шествовал через все пространство храма и т.д.). О. Павел Флоренский, а вслед за ним и многие исследователи, напр. Л.Успенский, много сил положили, чтобы доказать духовную пользу иконостаса. В частности, Флоренский пишет: «иконостас не прячет что-то от верующих... а напротив, указывает им, полуслепым, на тайны алтаря, открывает им, хромым и увечным, вход в иной мир, запертый от них собственной косностью, кричит им в глухие уши о Царстве Небесном». С этим в определенной степени можно согласиться, потому что семантика иконостаса действительно стройна и последовательна, и главная цель всего этого сооружения – проповедь Царства Божия. Тем не менее, историческая ретроспекция показывает, что рост алтарной преграды находится в прямой зависимости от оскудения веры в народе Божием и наглухо закрытый алтарь никак не способствует пробуждению этой веры. И, наоборот, в начале нашего столетия, когда в Церкви наметились первые тенденции духовного пробуждения, появилась тяга к низким иконостасам, открывающим взору предстоящей и молящейся паствы то, что совершает священник в алтаре. Вспомним лучшие образцы церковной архитектуры этого времени: Владимирский собор в Киеве, Марфо-Мариинская обитель в Москве, церковь Воскресения Христова в Сокольниках в Москве.

Сегодня Церковь также ощущает настоятельную потребность взаимной открытости алтаря и наоса, что обнаруживает литургическую связь всех молящихся в храме, как единого живого организма Церкви. На определенном историческом этапе иконостас все же играл огромную положительную роль, выполняя важнейшую вероучительную функцию. В определенном смысле иконостас, дублирует храмовые росписи, но раскрывает образ мира иначе, в более концентрированном виде, акцентируя внимание предстоящих на грядущем Пришествии Господа Иисуса Христа.

Рассмотрим подробно значение каждого ряда иконостаса. Иконостас строится ярусами, что так же как и регистровость в традиционных храмовых росписях, символизирует иерархичность мира. В древнерусской терминологии ряд называется «чином». Первый, самый нижний, чин – местный, здесь обычно располагаются местночтимые иконы, состав которых зависит от традиций каждого храма. Однако часть икон местного ряда закреплена общей традицией и встречается в любом храме. В центре местного чина располагаются Царские врата. Царскими они называются потому, что символизируют вход в Царство Божие. Царство Божие открыто нам через Благую весть, поэтому на Царских вратах дважды изображается благовещенская тема: сцена Благовещения с Девой Марией и Архангелом Гавриилом, а также четыре евангелиста, благовествующие миру. Когда-то на литургический возглас «Двери, двери!» служители закрывали наружные двери храма, и они носили название Царских, ибо все верующие суть царственное священство, теперь же закрываются двери алтаря. Закрываются Царские врата и во время Евхаристической молитвы, так что благодарящие Господа за Его искупительную жертву находятся как бы по разные стороны алтарной преграды. Но для того, чтобы связать тех, кто стоит вне алтаря, и то, что происходит в алтаре, над Царскими вратами помещают икону «Тайная вечеря» (или «Причащение апостолов»). Иногда на створках Царских врат помещают изображения творцов литургии свв. Василия Великого и Иоанна Златоуста.

Справа от Царских врат расположена икона Спасителя, где Он изображен с Книгой и благословляющим жестом. Слева – икона Богородицы (как правило, с Младенцем Иисусом на руках). Христос и Богородица встречают нас во вратах Царства Небесного и ведут к спасению через всю нашу жизнь. Господь сказал о Себе: «Я есть путь, истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня».

Богородицу называют Одигитрией, что значит «путеводительница» (обычно здесь и помещают иконографический вариант Богоматери Одигитрии). Икона, следующая после образа Спасителя (справа по отношению к предстоящим), изображает святого или праздник, в честь которого данный храм назван. Если вы вошли в незнакомый храм, достаточно посмотреть на вторую икону справа от Царских врат, чтобы определить, в каком храме вы находитесь. В Никольском храме на этом месте будет образ св. Николая Мирликийского, в Троицком – икона св. Троицы, в Успенском – Успение Пресвятой Богородицы, в храме Космы и Дамиана - образ свв. бессребреников и т.д. Кроме Царских врат, в нижнем ряду расположены также дьяконские двери. Как правило, они гораздо меньшего размера и ведут в боковые части алтаря – жертвенник, где совершается Проскомидия, и дьяконник или ризницу, где священник облачается перед литургией и где хранятся облачение и утварь. На дьяконских дверях обычно изображают либо архангелов, символизирующих ангельское служение священнослужителей, либо первомучеников архидьяконов Стефана и Лаврентия, показавших истинный пример служения Господу. 

Второй чин – праздничный. Здесь представлена земная жизнь Христа и Богоматери. Как правило, ядро ряда составляют двунадесятые праздники, обычно и располагаются иконы в этом ряду в порядке их следования в церковном году. Реже встречается расположение икон по хронологическому принципу. Для лучшего запоминания перечислим «праздники» в порядке хронологии. Чин начинается с образа «Рождества Пресвятой Богородицы» (с этого праздника, как известно, начинается и церковный год), далее следуют: «Введение Богородицы во Храм», «Благовещение», «Рождество Христово», «Крещение/Богоявление», «Преображение», «Воскрешение Лазаря», «Вход в Иерусалим», «Распятие», «Воскресение Христово/Сошествие во ад», «Вознесение Господа Иисуса Христа», «Пятидесятница/Сошествие Св. Духа на апостолов» (иногда вместо этой иконы помещают образ св. Троицы), «Успение Пресвятой Богородицы» (этой иконой заканчивается праздничный чин, как и заканчивается праздником Успения церковный год). Часто в праздничный ряд включают «Крестовоздвижение», «Покров Пресвятой Богородицы» и другие праздники.

Если в храме несколько престолов, перед каждым выстраивают свою алтарную преграду и появляется несколько иконостасов, чаще всего порядок праздников не повторяют, а стараются варьировать. Например, в церкви Троицы в Никитниках кроме большого иконостаса главного алтаря имеется малый иконостас Никитского придела, где в праздничном ряду расположены иконы, посвященные событиям, память которых совершается в послепасхальное время (т.н. «Цветная триодь»): «Жены-мироносицы у гроба Господня», «Исцеление расслабленного», «Беседа с самарянкой у колодца Иаковлева» и т.д.

Третий ряд занимает Деисусный чин (от греч. слова деисис – моление). Это главная тема иконостаса, и расположенная в центре икона «Спас в силах» является своего рода «замковым камнем» всего этого грандиозного символического сооружения. «Спас в силах» являет нам образ Господа Иисуса Христа во время Его второго Пришествия в силе и славе. Он восседает на троне, как Судия, как Спаситель мира, как Царь Царей и Господь Господствующих. Справа и слева Ему предстоят святые и силы небесные, а также все приходящие на суд. Ближе всех ко Христу – Богоматерь, Она – одесную (то есть по правую руку) от Сына, Она ходатайствует перед Ним за весь человеческий род. Напротив Нее – Пророк и Предтеча Иоанн Креститель, проповедовавший скорое пришествие Царства и покаяние перед первым пришествием Христа на землю. Богоматерь – как первый человек Нового Завета, Иоанн Креститель – последний пророк Ветхого Завета. Иногда три фигуры Христос, Богоматерь и Иоанн Предтеча, пишутся на одной иконе, как единая композиция, получившая название «Деисус». Ветхий и Новый Завет, символизируемый в образах Крестителя и Богородицы – во Христе обретает полноту, единство, исполнение и воплощение, равно как и соединение милости (Богородица) и истины (Иоанн Предтеча). Далее деисусный чин развивается следующим образом: напротив Богородицы – архангел Гавриил (вновь повторяется схема Благовещения, но поскольку она «проходит» через центральный образ Христа, она обретает особую символическую напряженность); напротив Предтечи – архангел Михаил (оба эти образа олицетворяют духовную брань - архистратиг Михаил, как предводитель небесного воинства, Предтеча, как покровитель подвижников и аскетов). Вслед за архангелами изображаются апостолы Петр и Павел, первоверховные апостолы, основоположники Церкви, которая есть Тело Христово. Далее следуют – Святые Отцы, созидатели Церкви, – Василий Великий и Иоанн Златоуст, следом – представители поместной церкви, например, в московских храмах это место почти всегда занимают святители Петр и Алексей. Затем могут быть изображены святые, подвижники, преподобные и т.д., в зависимости от местного заказа, от размеров храма и т.д.

В XVII веке, во времена патриарха Никона, деисусный чин заменялся иногда апостольским, то есть помимо Христа, Богородицы и Иоанна Предтечи изображались двенадцать апостолов, сидящих на престолах, что значительно упрощает семантику Деисуса, его изначальное вселенское значение, в котором сливается образ Церкви земной и небесной. В конце же XVII века образ «Спас в силах» стали нередко заменять иконами «Спас на престоле» или «Христос – великий архиерей», что также ограничивает семантический ряд центрального образа.

Выше Деисуса расположен четвертый ярус, который называется пророческим чином, так как в него включены пророки Ветхого Завета, писания которых содержали указания на пришествие Мессии. Обычно их изображают со свитками их пророчеств. Здесь помещают пророков Исайю, Иезекииля, Даниила, царей Давида и Соломона и др. В центре пророческого чина располагается икона Богоматери как символ исполнения всех пророчеств, не случайно апостол Павел называет Ветхий Завет «детоводителем к Христу». Центральная икона Богоматери обычно представлена в иконографическом варианте «Знамение» (другое название «Воплощение»). Позднее Образ Богоматери Знамение заменяется иконой «Богоматерь на троне», где Дева Мария представлена как Царица Небесная, и это несколько упрощает символическое и семантическое прочтение всего ряда.

Пятый ряд, сформировавшийся позднее всех предыдущих, представляет праотеческий чин, где представлены ветхозаветные праотцы, отцы веры – Авраам, Исаак, Иаков, Ной, Мелхиседек и т.д. – то есть те, кто жил до Моисея, через которого Бог даровал избранному народу Закон. В центре этого ряда должен быть образ, соответствующий ветхозаветным представлениям о Боге, что является практически невыполнимым требованием. Поскольку этот чин появился в XVII веке, в период упадка веры и оскудения богословской мысли, то это место заняли изображения совсем неканонического характера: «Бог Саваоф», «Отечество», «Троица Новозаветная» и проч. Против такого рода изображений восставал еще в XVI веке дьяк Иван Михайлович Висковатый, но тогда Церковь не была в состоянии услышать этот трезвый и разумный голос.

Несмотря на то, что Стоглавый собор (1551 г.) отверг как не соответствующие христианскому откровению изображения Бога Отца (то же решение вынес и Большой Московский собор в 1666 г.), но мы и по сей день встречаем эти изображения в наших храмах. Л. Успенский считает, что более соответствует для праотеческого чина образ Ветхозаветной Троицы (в рублевском варианте), как единственно возможное изображение Божества до воплощения.

 Завершает иконостас образ Голгофы – крест с распятым на нем Спасителем и предстоящие Богоматерь и Иоанн Богослов. Распятие – вершина мира, завершение земной жизни Христа. Это завершение иконостаса Крестом тем более важно, что соединяет всех и вся, и сплавляет все образы иконостаса в единую икону Церкви Торжествующей.

Присутствие в храме образа не ограничивается фресками (мозаиками) и иконостасом, а также единичными иконами, расставленными в киотах или развешанными на стенах. Образ присутствует в храме всюду. Например, напрестольное Евангелие и крест, помимо того, что сами являются образами, украшаются изображениями Христа, евангелистов и святых.

Богослужебные книги, как правило, всегда иллюстрировались, так что образы в них по значимости близки к иконе, как моленному образу. Литургическая утварь – сосуды, покровцы, облачения, плащаницы, воздухи и т.д. – также украшаются по канону лицевыми изображениями, напоминая о Первообразе.

В древней Руси искусство лицевого шитья достигло удивительных вершин (например, саккос митрополита Фотия или митра первого Московского Патриарха Иова – на них золотом и жемчугом вышиты целые иконостасы).

Итак, в православной традиции храм является «иконой мира», а икона в нем как организующее начало создает духовное пространство для литургии, в которую каждый верующий вливается как образ Божий. И все это служит одному – настроить душу прихожанина на созерцание красоты будущего мира.

Синтез искусств в храме

С первых веков христианства Церковь придала храму и богослужению формы, соответствующие её природе и её назначению. Она установила внутренний вид храма, характер церковного образа, пения, облачений духовенства и т.д. Всё это составляет в храме и богослужении согласованный ансамбль, органическое подчинение всех видов искусства основной цели, составляет литургическое единство, литургическую полноту. Это литургическое единство, общая направленность разных составных частей к единой цели предполагает, прежде всего, подчинение этих частей общему смыслу храма и, следовательно, полный отказ от самостоятельной, обособленной роли, от выражения собственного «Я». Образ, пение и т.д. перестают быть видами искусства, следующими каждый своим путём, отдельно и независимо от других, и становятся разнородными средствами, выражающими каждое по-своему одно и то же – общий смысл храма как образа преображённого, умиротворённого мира. Этот путь подчинения – единственный путь, на котором всякое искусство, входя составной частью в единое гармоническое целое, обретает полноту своего значения, свою полноценность.

Отец Павел Флоренский назвал православное богослужение синтезом искусств; здесь всё - архитектура, живопись, пение, проповедь, театральность действа, работает на создание единого образа иного мира, преображённого, в котором царствует Бог. Он так писал о важности учёта всех аспектов храмового действа: «В храме... всё сплетается со всем: храмовая архитектура, например, учитывает даже такой малый, по-видимому, эффект, как вьющиеся по фрескам и обвивающие столпы купола ленты голубоватого фимиама, которые своим движением и сплетением почти беспредельно расширяют архитектурные пространства храма, смягчают сухость и жёсткость линий и, как бы расплавляя их, приводят в движение и жизнь».

Догмат и канон в иконописи

Догматы, как и Евангелие, Отцы Церкви учат воспринимать не как инструкцию,  а как некое таинственное задание, которое Церковь исполняет опытом своей жизни, вполне определенным образом раскрывает, воплощает содействием Святого Духа. Сегодня среди светских искусствоведов существует мнение: «Сами каноны устарели и не нужны, они не дают современному иконописцу создать образ, адекватный нашей эпохе». Однако автор приведенной фразы, конечно, путает понятия: каноны и традиции, каноны и стили. Это стили, как выражение лица культуры каждого времени, вполне естественно уходят в прошлое. Уходят, оставляя следующим поколениям простор для поиска новых форм, в которых надлежит выражать единую правду о мире Божием и о человеке, о его  пути к Богу. Искусство Церкви – её литургические тексты, иконы, храмы, их настенные росписи, мозаики, миниатюры, шитье – всё это выработано опытом святых и несет на себе печать гармонии, печать Канона, при разных стилях, разных формах. Искусство Церкви всегда призвано быть прекрасным, в этом его и задача, и само содержание (в отличие от относительных и отрицательных задач светского искусства) – явить истинно положительный образ – образ человека, соединенного с Богом. Вот для чего нам постижение канонов прекрасного и следование им, использование Канона как инструмента, позволяющего выявлять черты гармонии и их органическую взаимосвязь между собой.

Каноны представляют собой устойчивые, многовековые, традиционно принятые системы соразмерения, используя которые эти культуры и становились великими. Понятие канон  определяет объективные истины благоустроения мира Божия, при котором это не человеческое измышление, а божественный строй, чин, ритм, порядок жизни, даруемый Духом Святым, проявляемый во всех творениях.

Не традиция освящает образ, а правда Божия, если она догматически точно выражена в образе. Тогда и новый, нетрадиционный образ становится каноничным.

Канон выявляет такую объективную истину устроения мира Божия, которая воспринимается нами как гармония, красота. Канон выражает красоту обоженного мира, в котором заложена красота Божия, и потому канон объективен. Это значит, что есть объективные законы красоты, к постижению которых призвано искусство. Отходя от постижения канона как от постижения бесконечно разнообразных, но единых правды и красоты Божиих, явленных в мире Божием, всякое искусство падает. Скрупулезно исполненные догматические, канонические, богословские, исторические, технологические требования к образу без устремленности к красоте дадут нам пусть относительно  верную, но лишь схему – какой должна быть икона. Исполнив эти требования формально, мы еще не обязательно создадим икону, так как где нет красоты – нет образа Божия. И здесь встает вопрос – какова же эта красота. По слову святителя Иоанна Златоуста «Красота там, где Дух Святый». В силу этого красивого и точного определения вселенского учителя, мы можем утверждать, что красота Божия – категория не только эстетики, но и онтологии, она есть то, что роднит с образом Божиим, что выявляет его для нас. Вот почему всё, что создается в Церкви призвано быть прекрасным, а не только теоретически выверенным.

Христиане никогда не называли иконы, облачения, мозаики, храмы, богослужебные тексты «произведениями искусства». Не смеем мы называть так все прекрасное, создаваемое в Церкви потому, что ни форма, ни содержание церковного образа никогда не вмещается в эстетические категории и понятия, а восходят до высоты понятия «церковная святыня». Но воздействует на нас святыня максимально тогда, когда образ Божий явлен  в ней во всей возможной полноте, глубине, красоте. Это возможно лишь если мы совершенствуемся, кроме богомыслия еще и с практической стороны, постигаем и воплощаем в иконе все достижения православной культуры, которое оставило нам Предание. Только на практике показав, явив эту красоту православия, образы наши будут и каноничными, а значит наиболее выразительно воздействовать на человека, через Образ взыскующего Бога.

Канон – закономерности воздействия Божией Благодати на человека, а через него – на христианскую культуру, на человечество, на все творение, постепенно выявляемые Церковью при единении даров Духа Святого со свободной человеческой волей.

Иконопись

Среди церковных искусств самым ярким видом является иконопись, которая является совсем особым родом искусства, не сводимым к простой живописи. Перед святыми иконами молятся, возжигают свечи и лампады, ими благословляют и через их посредство обретают исцеления, а иногда и указания.

В VІІІ веке под влиянием магометан и иудеев, считавших невозможным изображение невидимого Бога, на иконопочитание в Византийской империи был наложен запрет. В 787 г. на Седьмом Вселенском соборе иконопочитание было восстановлено и положено начало его догматическому обоснованию. Всё, что было в иконописании не только до, но и после VII Вселенского собора, следует мерить и поверять догматом об иконопочитании, для того, чтобы икона, – культовый образ православной Церкви, являла истину. Того, кто искажает учение Церкви словом, называют еретиком и отлучают от Евхаристического общения. А как называть того, кто искажает учение Церкви образом? И как следует поступать по отношению к такому человеку? Следует со святоотеческих  позиций различать – что принадлежит Церкви, служит Ее целям, обогащает Ее новыми формами, а что Ей противостоит, даже если пытается использовать внешние формы «иконного» творчества.

Как признал собор, иконе надлежит «почитательное поклонение», подобно кресту и Евангелию. Евангелие и икона объясняют и доказывают друг друга. Иконные изображения – это библия для неграмотных, – так понимали икону с древних времён и так можно определить одно из служений иконы в Церкви.

Краеугольным камнем в основании иконы, доказательством того, что икона возможна в принципе, является истинное, а не воображаемое воплощение Бога Слова. Икона возможна потому, что Бог воплотился. А это значит, что сюжетами икон могут быть только реальные, а не воображаемые события. Что для Церкви является реальностью? – Божественное откровение, которое открывается Церкви в исторической действительности. Основные истины откровения Церковь закрепляет в догматах, которые являются обязательным условием исповедания веры. Именно эти истины Божественного откровения, – эту реальность, являет нам икона, своим языком выражая учение Церкви. Отцы собора считают возможным изобразить на иконе конкретную личность или евангельский сюжет. Сюда следует отнести сюжеты из истории Церкви и жития святых, так как, по сути, они являются продолжением Евангелия или Евангелием, прочитанным собственной жизнью. А, к примеру, изображения Бога Отца, также аллегорические иконы прямо противоречат VII Вселенскому собору, как не имеющие реального основания. Только конкретная личность может быть изображена на иконе, а не безличностная аллегория. Только как элемент композиции, а не как центральный образ, аллегория может присутствовать в иконе, для более ёмкого смыслового выражения сюжета.

В Древней Церкви иконописное предание в его совокупности являло образ видимый Мира Невидимого, образ Божий во Христе,  в Божией Матери, во святых В иконе почитается изображённый на ней Христос или святой, а не материальный предмет, на котором икона изображена. На иконах под видимым образом человека Иисуса Христа изображается Сама Его Божественная Ипостась. И честь, воздаваемая образу, переходит к первообразу и покланяющийся иконе, покланяется существу изображённого на ней. На иконе изображается не обычное тело и лицо, но преображённое, одухотворённое, способное вместить в себя Божество. Для такого изображения выработаны особые приёмы, смягчающие все особенности, которые могут обличать чувственные и земные наклонности, и напротив, выявляющие те человеческие черты, которые отражают духовность. Тем не менее, эти приёмы оставляют место для личного творчества художника.

Изображение Господа Иисуса Христа, Его Пречистой Матери, событий Его жизни, а также святых людей есть, прежде всего, особый вид исповедания веры в истинность Боговоплощения и в истинное наличие образа Божия в человеке. Кроме изобразительного значения, икона есть место благодатного присутствия изображаемого, является приёмником и передатчиком Божественной благодати. Образы напоминают о житии святых, побуждают к молитве и, являясь достойным примером для подражания, тем самым направляют человека к исправлению собственной жизни. Помощь в молитве, несомненно, важное, но не главное и не единственное предназначение иконы; в первую очередь следует подчеркнуть её догматическую, вероучебную составляющие. Икона, являясь церковным языком, так же как и слово способна выражать догматы и учение Церкви или, наоборот, искажать их. Здесь речь идёт о языке, как посреднике, как средстве выражения смысла и содержания (догматов и учения). И в этом образ аналогичен слову и их взаимное согласие, подтверждение и дополнение находят своё гармоничное сотрудничество в богослужении православной Церкви. На этом сотрудничестве основано ещё одно служение иконы – литургическое.

Икона языком линий и красок раскрывает догматическое, литургическое и нравственное учение Церкви. Иконопись называют «богословием в образах», «умозрением в красках». Созерцание иконы – это, прежде всего молитвенный акт, в котором постижение смысла красоты переходит в постижение красоты смысла. Эта обратная связь не позволяет иконописи сделаться «искусством для искусства», к чему тяготеет любой род художественной деятельности. Искусство в Церкви в полном смысле слова «служанка богословия», но это не принижает его значение, но уточняет его функции и делает его более целенаправленным и действенным.

Икона в первую очередь принадлежит Церкви, рождается и живёт в ней. Это её жизненное пространство. А потом, как произведение изобразительного искусства, она, в какой-то степени, может быть достоянием культуры и нации. Но если икона и проповедует вне Церкви, то это внешнее не имеет права менять её или править по своим меркам. Икона – культовый образ православной Церкви, поэтому её можно понять, оценить и судить о ней только с церковной позиции.

Икона является произведением церковного искусства, которое, как отмечал протоиерей Сергий Булгаков, «соединяет в себе все творческие задания искусства с церковным опытом. Икона есть теургический акт, в котором в образах мира свидетельствуется откровение сверхмирного, в образах плоти - жизнь духовная. В ней Бог открывает себя в творчестве человека, совершается теургический акт соединения земного и небесного. Поэтому иконописание является одновременно подвигом искусства и подвигом религиозным, полным молитвенно­аскетического напряжения». Человека можно научить ремеслу иконописания, но если у него нет ощущения Бога, он не сможет иконографическую схему превратить в икону. На заседаниях Седьмого Вселенского собора была сформулирована мысль, что творцами икон являются Cвятые Отцы, а исполнителями их воли - иконописцы.

Отцы Cобора не делают разницу между образом Христа на священных сосудах или облачениях, на стенах или досках. Для них это не более и менее значимый образ (икона), а один и тот же образ Христа. Любое истинное, то есть церковное изображение Христа – это икона, на чём бы она ни изображалась. А отличие между иконами заключается только в церковно-бытовом, а лучше сказать молитвенно-литургическом предназначении самих предметов, на которых изображены иконы.

Если икона является и святыней, и предметом литургического обихода, а вместе с тем и произведением искусства, то здесь важен критерий силы или слабости этого художественного произведения. Зависит степень силы произведения изобразительного искусства всего от трех основных компонентов изобразительного языка – композиции, рисунка, живописи. Малейшие искажения в любом из трех компонентов изобразительного языка ведет к снижению, обесцениванию образа.

Православная икона – вовсе не имитация духовного мира. Это – символ. Символ всегда условен. Символ содержит в себе черты как подобия, по которому он узнаётся, так и неподобия, благодаря которому он не сливается и не отождествляется с символизируемым. С позиции христианской эстетики икона является указанием на самую высшую небесную красоту, которая не может быть адекватно передана через линии и краски, но присутствует и звучит в символах.

Икона – это внутреннее видение духовных реалий, преображённых благодатью Духа Святого. Икона есть особый вид видения и общения. От иконописца древняя Церковь требовала личного аскетизма, включённости в христианскую мистику и глубокой церковности. Поэтому в древности иконы писались преимущественно в монастырях и скитах. К работе над иконой готовились как к священнодействию, входя в духовные, а не по­мирскому душевные состояния, которые часто воспринимаются миром как духовность, которой на самом деле там нет. Ещё Стоглавый Собор 1551 г. предписал писать иконы, «как писал Андрей Рублев и прочии пресловущии живописцы». При написании икон надо иметь принятый Церковью образец, а не полагаться на своё воображение. Иконописание – это очень ответственное церковное служение, которое не может нести человек нецерковный. Оно основано на духовной жизни человека в Церкви, требует определённых знаний и понимания, а не только художественных и технических навыков.

Икона не принадлежит сфере свободного творчества, как думают многие художники, которые берутся за написание иконы, насильно вдавливая в неё своё собственное понимание. Также многие современные ценители изобразительного искусства ищут в иконе чего-то нового, утверждая, что в ней что-то устарело. Божественное откровение не может устареть. Служить Церкви – значит выражать не свою позицию, а позицию Церкви; не своё мнение, а мнение Церкви; искать не нового и интересного, а искать истинно церковного.

К чертам нашего времени относятся: принятие большинством облегченного пути, согласие на приблизительность и посредственность, неспособность отличить подделку от истины, нежелание трудиться над этим и, как следствие – добровольное принятие подделок, питание ими. Ценностями современной иконы стали: роскошь, гигантомания, обилие позолоты и драгоценных камней, «гламурная» упаковка, дешевые эффекты. Вот что стало востребовано заказчиком, хоть и не может насытить никого, как и всякий грех. Вот почему не в чести серьёзное, углубленное отношение к изучению рисунка, живописи, композиции. Если такое обучение и происходит то, как правило, оно крайне поверхностно, приблизительно, условно, не органично, а механистично (изучаются отдельные иконные приемы без взаимосвязи между собой).

Современные иконописцы нередко поддаются искушению – попытке соединить в одной иконе два стиля: иконописный и живописный. Они считают, что народ не поймет икону с её условностью и символикой и что нужен как бы «переходный мост» от портретного изображения к иконописному, от визуально­мимитического восприятия к мистическому. Они пытаются создать компромиссный стиль: открыть мир духовной красоты через душевную красивость. Однако, по словам апостола Павла, «душевный не разумеет духовного, а духовный разумеет (т.е. понимает) всё». Многие говорят, что икона непонятна для современного человека, но икона не может быть понятной, так как она отражает тайну бытия и глубину, недосягаемую для человеческого разума. Икона – это присутствие духовного мира в пространстве материального мира. Она не перестаёт быть тайной, которая открывается душе в молитве как новая реалия. Чтобы понять духовную красоту иконы, душа должна через покаяние, внутреннюю молитву и включённость в храмовую жизнь очищаться от греха и страстей, тогда она сможет воспринять надмирную красоту, как сродную ей.

Известный иконописец наших дней монахиня Иулиания (М.Н. Соколова) называла икону «наглядным свидетельством вечности» и определяла её как плод духовного опыта, несущий на себе «все черты небесного: неразвлекательную молитвенную собранность, глубину тайн веры, гармонию духа, красоту и чистоту бесстрастия, величие смирения и простоты, страх Божий и благоговение. Перед ней затихают страсти и суета мира; она высится над всем в ином плане бытия». Другой современный иконописец архимандрит Зинон говорит: «Икона ничего не изображает, она являет. Она есть явление Царства Христова, явление преображённой, обоженной твари... Качество иконы определяется тем, насколько она близка к Первообразу, насколько она соответствует той духовной высоте, о которой она свидетельствует».

Иконопись – особая знаковая система, ставшая языком Церкви. Уже Дионисий Ареопагит указывал на то, что в священных изображениях должно присутствовать сходство и несходство. Сходство для того, чтобы оно было узнано; несходство для того, чтобы подчеркнуть, что это подобие, как бы иносказание, но не зеркальное отображение. Картина, прежде всего, действует на эмоциональную сферу. Икона – на ум и интуицию. Картина отражает настроение, икона – состояние личности. Картина имеет границы, рамки сюжета; икона – включает в безграничное.

Ещё в ранней Церкви для лучшего усвоения Священного Писания предполагался принцип прочтения на нескольких уровнях. Об этом упоминает блаженный Августин, называя ступени в следующем порядке: буквальный, аллегорический, моральный, анагогический. В определённой мере этот принцип подходит и к прочтению иконы как текста. На первом уровне происходит знакомство с сюжетом (кто или что изображено, сюжет полностью соответствует тексту Библии или житию святого, литургической молитве и т.д.). На втором уровне происходит раскрытие смысла образа, символа, знака (здесь важно, как изображено, - цвет, свет, жест, пространство, время, детали и проч.). На третьем уровне - обнаруживается связь изображения с предстоящим (зачем, что говорит это лично тебе, уровень обратной связи). Четвёртый уровень – анагогия (от греч. возведение, восхождение), уровень чистого созерцания, переход от видимого к невидимому, к непосредственному общению с Первообразом (на этой ступени открывается глубинный смысл - во имя чего существует икона).

Картину можно рассматривать аналитически, икона воспринимается только синтетически – в состоянии молитвы раскрывается глубина иконы. Лучшие с художественной точки зрения картины эпохи Возрождения подменили мистику эстетизмом. Картина - изображение внешнего, проходящего чувственно­феноменального состояния личности, а икона – видение сущности внутреннего бытия. Живопись – это нисходящая ступень от духовного к душевному, от совокупности всех познающих сил и способностей, включая интуицию, к логизирующему рассудку и воображению, от духовного чувства к эмоциям. Икона требует жизни духа и помогает пробудить его. Картина требует культуры чувств, поэтики и эстетизма. Икона - отражение вечности во времени, поэтому она, в принципе, универсальна. Картина - отражение уголка мира, поэтому она локальна и ограниченна.

Икона «Троица» написана святым монахом Андреем в 1420-е гг. в Свято-Троицком монастыре для Троицкого собора, построенного на месте, где покоились мощи преп. Сергия Радонежского. В центре иконы – чаша, являющаяся символом жертвенности. Средний ангел – Бог Сын (Христос) протягивает к чаше руку с готовностью принести себя в жертву за грехи человеческие. Сын повинуется отцовской воле и склоняет голову в сторону левого ангела – Бога Отца,  который любит людей настолько, что приносит в жертву своего Сына. Взор Отца устремлен на ангела справа – Бога Духа Святого, также склонившего голову в знак послушания и согласия. Языком символов воспроизводится совет трех Ипостасей Троицы о ниспослании Сына Божия на землю с целью искупления грехов человечества.

Ангелов объединяет, сплачивает голубой цвет – символ небесной истины. Они находятся как бы в воображаемом круге, означающем вечность,  Символ вечной жизни – древо – склонилось над Богом Сыном. Сзади Духа Святого гора, символизирующая духовное совершенствование. Древо и гора в порыве послушания склонились к Богу Отцу, за которым высятся палаты, символизирующие домостроительство, гармоничное устроение вселенной ее создателем Отцом.

Дальний план в иконе отсутствует. Троица является из света и устремлена к нам как призыв к жертвенной любви и согласию. В иконе непостижимым образом ощутимы духовная мудрость и такое взаимопонимание, когда не требуются слова. Она пропитана любовью и ненавязчиво подает ее тем, кто способен к покаянию и духовному возрождению.

 

Скульптура

Гораздо реже, чем иконы, встречаются в православных храмах скульптурные изображения.

Скульптура в иерархии духовных ценностей - ещё более низкая ступень, чем картина. Кроме зрительных впечатлений здесь включаются ещё тактильные ощущения объёма, массы, тяжести, пространственности и т.д. Скульптура, по сравнению не только с иконой, но и с картиной, ещё большее оземление и овеществление искусства, дальнейший переход к конкретному, временному. Православная Церковь отрицала изваяние как форму изображения духовного мира. Изваяние определяет материю в её наличном состоянии, вне одухотворения и преображения, материю, отключённую и отчуждённую от вечности. Правда, в Ветхом Завете  были изваяния – херувимы над Ковчегом Завета, но в Ветхом Завете «вечность как преображение» не была открыта, т.к. не сошёл Дух Святой; поэтому обряды Ветхого Завета более чувственны, более осязаемы, наглядны и материальны, чем религиозная символика Нового Завета.

В христианстве искусство (картинное изображение) заменено символическим, а изваяние – иконами. В ветхозаветном храме, наряду с вылитыми из металла херувимами, находились и вышитые, тканные изображения на завесе, отделяющей ветхозаветный алтарь, Святая Святых, от остального пространства храма. Здесь уже виден переход от трёхмерного изображения к более духовному – двухмерному. В скульптуре мир вещества и материи – тяжёлой, зримой, осязаемой, давящей на сознание зрителей своей массой и плотностью, своим притяжением к земле; мир тяжёлых форм не оставлял места для нематериального, иррационального, духовного мира.

В северной Руси, где издавна деревянная резьба была местным промыслом, традиция деревянной скульптуры получила распространение и в церковной культуре. Таковы знаменитые пермские скульптуры, изображающие Страдающего Христа. В средней Руси нередко любили изображать в дереве святого Николу Можайского и Параскеву Пятницу, св. Георгия Победоносца. При этом образный язык церковной скульптуры был ориентирован на иконописные каноны, фигуры делались плоскими, с минимальным объёмом, статичные, больше похожие на плоский невысокий рельеф, чем на круглую скульптуру. Когда в церковном искусстве восторжествовал стиль барокко, круглая скульптура заняла место в иконостасе, отчасти оттеснив икону на второй план. Но и пышная барочная резьба, и круглая скульптура с её излишней динамикой, равно как и сухая ордерная система классицизма, пришедшая затем на смену барокко, противоречат миросозерцанию православного христианина и воспринимаются в храмах как удручающий диссонанс.

Русская словесность

 В дошедшем до нас культурном наследии допетровской Руси можно выделить две важнейшие сферы. Первая – то, что доступно визуально, что зримо: памятники архитектуры, монументальной живописи, иконописи. Вторая по наглядности, но первая по значению сфера – книга. К сожалению, поскольку Россия в основном была «деревянной» страной, от древнейшего периода мы имеем сохранившимся совсем немногое. Но слово – устное и письменное – является основным нашим духовным богатством.

Древнерусская литература родилась из сложного синтеза нравственных устоев славянского дохристианского общества и высокого уровня православной восточной культуры слова, которая достигла высшего расцвета в Византии. Уже через полвека после Крещения Руси первый славянин на Киевской кафедре – митрополит Илларион пишет «Слово о законе и благодати» – сложное философское произведение о закономерностях исторического процесса.

В XI веке создаётся кодекс права – «Русская правда», определившая параметры стабильного правового поля в пределах Киевской Руси.

Осознание смысла истории с точки зрения православного мировоззрения – главная тема древнерусских летописей и таких произведений, как «Слово о погибели земли Русской», «Слово о полку Игореве», ранних русских житийных повестей. С точки зрения формы, эти произведения напоминают образцы высокого античного риторства.

В период Киевской Руси и ордынского ига складывается былинный героический эпос, отражающий уровень национального самосознания народа.

В период с Х по XV век возникает обширная житийная литература, вырабатывающая нравственный идеал народа. Свод этой литературы – Великие Четьи-Минеи, ставшие излюбленным чтением русского народа, создаётся в XVI в. под руководством митрополита Макария.

Ко времени правления Ивана Грозного относится еще один интереснейший памятник, особенно актуальный в наши дни: «Домострой», составленный духовным руководителем царя – протопопом Сильвестром. Этот памятник затрагивает весь комплекс проблем экологии, экономики и этики. С нравственными постулатами, сформулированными в «Домострое», Московская Русь входила в синтез с европейской культурой Возрождения.

В XVII веке меняется система образования. Если до этих пор образование, получаемое в монастырях, было бессистемным, то в XVII веке Московская Русь через контакты с Украиной и Польшей усваивает схоластическую систему, отразившуюся в методике первого русского университета – Славяно-Греко-Латинской Академии. Со временем русское богословие преодолевает аристотелевскую схоластику и возвращается к своим истокам, где главный акцент делается не на рациональную систему, а на просветительство, приобщение верующих к основам веры.

Усвоение и одновременно преодоление европейского влияния является и основной чертой светской русской литературы с конца XVII по начало XIX век: оно ощущается в творчестве М.В. Ломоносова, Г.Р. Державина, В.А. Жуковского, но в полной мере проявляется у А.С. Пушкина. В XIX в. русская литература, усвоив европейские формы, по содержанию вернулась к высокой историко-философской проблематике, свойственной литературе Древней Руси. Этот путь чётко прослеживается в творчестве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.И.Тютчева. Христианские мотивы ясно ощущаются в поэзии Н.А. Некрасова.

Попытка понять смысл исторического процесса делается в творчестве Л.Н. Толстого. Одна из высших точек развития русской литературы XIX века – Ф.М. Достоевский, произведения которого – это апофеоз русской этнической нравственности. Тонкий анализ психологии обыкновенного, «маленького» человека даётся в произведениях А.П. Чехова, которые, несмотря на декларируемый отход от христианства, ещё полны света христианской нравственности.

Начало XX века – сложный и трагический период – даёт новый мощный расцвет литературы – «серебряный век», который представляет собой, с одной стороны, новое обращение к сокровищнице европейской культуры, с другой – у лучших его представителей – это новое осознание исторического пути России, поиск новых путей в сфере философии и религии, это попытка осуществить новый синтез исконной национальной идеи, церковности и утончённого европеизма (А.А. Блок, Н.С. Гумилёв, М. А. Волошин, А. А. Ахматова и другие.).

Это время – расцвет не только «изящной словесности», но и русской религиозной философии (B.C. Соловьев, протоиерей С. Н. Булгаков и другие). Уже позднее, в советское время, эту линию продолжают священник П.А. Флоренский, А.Ф. Лосев, В.И. Вернадский, Б.В. Раушенбах. Происходит синтез научного мышления с высокой нравственной доминантой, идущей через всю русскую культуру – от Х века и до наших дней.

Октябрьская революция 1917 г. создала новую – «социалистическую» культуру. Действительно, это время было отмечено страшным террором и попранием прав личности. Однако теперь, после окончания этого периода нашей истории, можно сказать, что культура, складывавшаяся как в попытке утверждения новой системы, так и в противодействии ей, оказалась достойной преемницей великой русской культуры XIX в. В литературе достаточно назвать имена М.А. Шолохова, А.Т. Твардовского, В. Г. Распутина, А.И. Солженицына. В русскую культуру входят и люди иной этнической принадлежности – О.Э. Мандельштам, И.А. Бродский. О русских писателях этой эпохи можно сказать, что это были люди, «насыщенные» трагизмом нравственных норм, присутствующих в их сознании, и той действительности, в которой они находились.

Вывод из этого краткого обзора истории русской литературы следующий. Мы находимся на острие столкновения культур. Ни один народ так глубоко не усвоил себе нравственных нормативов и так тяжело и остро, смиряясь перед трудностями, не переживает несоответствия реальной жизни тому высокому уровню требований, который является его внутренним категорическим императивом. В этом трагедия, в этом сила и в этом будущее нашей культуры.

Музыка в миру и музыка в Церкви

Если икона – это установившаяся форма выражения в материальных категориях реалий духовного мира, основанная на мистическом созерцании святых и обобщении их духовного опыта, то храмовое пение основано также на мистическом опыте богообщения; в нём отражены духовные состояния человека, который ищет Бога, кается в своих грехах, благодарит Бога и прославляет Его. Это – духовное переживание, которое заключено в ритмике пения и передано через мелодию.

Музыка была принадлежностью ветхозаветного храма. Певцы и музыканты из колена Левия разделялись на двадцать четыре хора - чреды, которые выполняли поочерёдно службу в Иерусалимском храме. Эти службы отличались особой красотой и торжественностью. Однако Ветхозаветная Церковь имела прообразовательное значение. Она была подготовкой, как бы ступенью к Новозаветной Церкви. Поэтому в Новозаветной Церкви музыкальные инструменты заменили человеческие голоса - самый совершеннейший из инструментов, которые могли с большей глубиной и силой выразить молитвенные чувства покаяния и хвалы к Богу. Здесь вы видим окончательный переход от эмоционально­душевного к духовному - более интимному и личностному.

В аскетике часто употребляется выражение «духовное зрение», но здесь можно говорить о «духовном слухе», который улавливает безгласное ангельское пение и переживания Благодати человеческим сердцем. Поэтому храмовое пение, не испорченное мирскими мелодиями, это тоже Откровение.

В Церкви главное – это молитва, поэтому всё, что мы видим и слышим в храме, должно быть подчинено созданию молитвенной атмосферы. В литургии нет места эмоциям, принадлежащим не к духовной, а душевной сфере. Поэтому и священник своим, так называемым выразительным чтением, оземляет и профанирует службу, не помогает, а мешает людям молиться. В литургии нет ярких художественных или поэтических образов; там сложная и глубокая символика, которая обращена к глубинам человеческого духа.

Если задаться вопросом, какой вид церковного пения каноничен - одноголосье или многоголосье, то говорить надо о каноничности напевов, а не об их исполнении. Древнехристианские писатели, в т.ч. Климент Александрийский, считают, что в храмовом богослужении должны быть торжественные дорийские напевы. Сами храмовые песнопения называются гимнами, т.е. торжественными песнями. Василий Великий в одном из своих произведений говорит о том, что разнообразие в пении, именно не в молитвах, а в исполнении песнопений, не должно стать причиной разделений. Канонично то пение, которое пробуждает дух, которое помогает молиться, которое делает более ясным слова и смысл гимнов, которое, образно выражаясь, свет молитвенных слов согревает своим теплом. И напротив, неканоничны те мелодии, которые усыпляют дух и пробуждают душевные эмоции, которые несут не умиротворение, а чувственное возбуждение, ошибочно воспринимаемое как вдохновение, которое не очищает душу, а только лишь даёт эстетическое удовлетворение, похожее на душевное удовольствие. С определённого времени разрушился образ церковного пения, который просто заменили концерты в духе итальянского бельканто, далёкого от созерцательного медитативного пения ранней Церкви.

Надо помнить, что человек своим голосом выражает не только дух и содержание молитвы, но и содержание своей собственной души, поэтому пение неверующих людей или не включённых в церковную жизнь будет всегда фальшиво и бездушно. Канон ограждает церковное пение от страстных мелодий, от грубо­чувственных движений души, зашифрованных в ритмах. Современные композиторы часто грешат против этого канонического правила, заменяя духовность душевностью, которая не обновляет, а развлекает человека, индуктирует его страсти и усыпляет ум. Такое пение становится не помощью, а препятствием молитвы.

Святейший Алексий, Патриарх Московский и всея Руси в 1946 г. в обращении к московскому духовенству особое внимание уделял пению. «Исполнение церковных песнопений в крикливом тоне светских романсов или страстных арий не даёт возможности молящимся не только сосредоточиться, но уловить содержание и смысл песнопений». Эти романсы и арии, может быть, очень красивы сами по себе, но в храме эта красота становится не созидательной, а разрушительной, так как мешает уловить содержание и смысл песнопений. В лучшем случае, не выполняя того назначения в храме, которое она призвана выполнять, эта музыка просто не имеет смысла. Таким образом, та образная цельность, которая предполагалась первоначально в храме, сегодня большая редкость, с трудом восстанавливающаяся в отдельных храмах.

Отход от знаменного пения в православном богослужении – вплоть до полной его утраты и замены к XIX веку западно-славянским партесным гармоническим пением – отразил западную идеологическую экспансию в русскую культуру, идущую от эпохи петровских реформ и приведшую, в результате к созданию первого и единственного в мире атеистического государства – советского. Здоровое начало русского православия, которое не смогли убить никакие гонения, и промысел Божий не позволили полностью растворить в пышном партесном многоголосии дух аскетического монашеского пения. Он продолжал жить в русских православных монастырях, лаврах и пустынях; он угадывается, он присутствует и в лучших образцах партесных обработок знаменитых напевов «Со святыми упокой», «Херувимская»,  «Тело Христово», «Свете тихий» и т. п. Но будем помнить: сердечное слышание все же именно знаменного пения во всей его полноте – еще не решенная духовная проблема всей современной православной Церкви и каждого из Ее членов в отдельности, в чем-то подобная проблеме понимания церковно-славянского языка.

Что же касается мирской музыки даже в ее наиболее высоких образцах, например, музыкальной классики (Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шостакович и др.), которая ставит серьезные проблемы человеческого бытия, то следует четко определить: эта музыка, созданная нецерковным мирским сознанием, к спасению привести не может. Классика способна лишь, в лучших своих образцах, подтолкнуть – на эмоционально-логическом уровне – к осознанию необходимости изменить свою жизнь, ибо в ней – в классике – есть крупицы истины, как есть они в любом человеке – создании Божием. Но отвернувшийся еще в эпоху Возрождения от Бога в сторону своего «Я» человек сразу же утратил способность духовного видения полноты истины. И за истину стал принимать отдельные ее элементы: то красоту природы, то борьбу за счастье, то интеллект и разум, то абстрактную любовь к человечеству, или конкретную «земную» к отдельному человеку (романская культура XIX–XX вв.). Эти крупицы духовности и влекут к себе страдающую от трагического тупика неверия человеческую душу. Вот парадокс: ведь смысл жизни не сокрыт Богом от человека, он изложен в Священном Писании. И православная Церковь не ищет смысла жизни, а помогает человеку жить в соответствии с этим смыслом. Главная же проблема классического искусства как раз и есть поиски этого смысла.

Если же попытаться оценить современную развлекательную музыкальную стихию, то напрашивающееся сравнение ее с ветхозаветной языческой музыкой будет «не в нашу пользу».

Действительно, в современной культуре не только «тяжелый» рок, но и более «спокойные» джаз, эстрада и умеренные разновидности рока превратились в явление с характерными признаками языческого культа. Эта музыка заполняет у своих приверженцев, как правило, весь духовный мир, требует поклонения, служения, нередко полностью деформирует нравственный облик и судьбу своих «фанатов», в пределе же многих из них приводит к психическим заболеваниями и, к сожалению, не так уж редко, к самоубийствам.

Но страшнее другое. Явное возвращение развлекательной музыки к своим языческим основаниям после исполнения Христовой Миссии есть «языческий выбор» человечества. И выбор этот осуществляется на основе сознательного отступничества. Если до Рождества Христова музыкальная стихия могла как-то подводить к познанию «неведомого Бога», то после пришествия Христа она может только уводить от него. Куда? В сторону, противоположную от спасения.

В рок-музыке человек отождествляет себя со своим подсознанием, звериными инстинктами, лежащими на дне его души. В диссонирующих звуках рока воплощена ненависть к Богу и Его законам, любовь к сатане, поправшему все законы. Здесь даже не победная песнь о мнимой свободе и призрачном торжестве зла на земле, а безысходная тоска и судороги отчаяния оставленности и отреченности – это реквием о сатане и человечестве.

Рок-музыка это философия абсурда и красота безобразия, бегство в себя, желание скрыться от мира в мусорном ящике, и замена обычных норм общения цинизмом и беснованием. Это злобное отрицание врожденной нравственности и эстетики, как древней лжи, и замена их культом уродства и бесстыдства, как новой религией.

Рок-музыка это замена образа Божия в душе образом падшего первоангела. Звуки рок-музыки подобны кисти безумного художника, который рисует темный лик сатаны как икону на стене разрушенного храма. Конвульсирующие звуки рока, похожие на стоны, хохот и вой – это мистика ада и магия извращенных страстей; это судороги и хрип предсмертных мук, слезы невыразимой боли, и бесовский смех над могилой человечества.

Смолкают звуки рока, зажигается электрический свет в зале. Люди, получившие здесь невидимую инициацию как клеймо на душу, идут в мир, идут уже другими, чем они пришли сюда.

Рок-музыка, насаждаемая более сорока лет, вызвала невиданное разложение молодежи во всех странах мира, рост преступности и наркомании, насилия и самоубийств, сексуальной распущенности и половых извращений, способствовала формированию у молодых бездуховности и сатанистского начала.

Врачи-психиатры бьют тревогу по поводу отрицательного воздействия рок-музыки на психику молодежи, которая вызывает нервное перевозбуждение, повышенную агрессивность, нарушение мозговых функций, истерию, склонность к убийству и самоубийству.

Искусство иудаизма

Отношение  иудеев к изобразительному искусству складывалось под влиянием Второй заповеди Торы: «Не делай себе никакого изображения, ни того, что на небе вверху, ни того, что на земле внизу, ни того, что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им...» (Исход, 20:4–5).

Задача художника ограничивалась украшением ритуальных предметов и интерьеров синагог.

В Торе прославляется художник, украсивший скинию – переносной храм в пустыне. Всевышний преисполнил его дарами божественного духа: мудростью, знанием и разумом во всех ремеслах.

Художники Египта, где вынуждены были несколько веков прожить евреи, тоже украшали храмы. Но было между ними одно принципиальное отличие: иудейские художники не пытались изобразить Бога Израиля.

Есть в еврейской истории один потрясающий пример взаимоотношения изображения и религии. В пустыне Моисей получил заповедь сделать медного змея, водрузить его на древко и нести впереди колен Израиля. Змей имел чисто утилитарное назначение – он должен был каким-то неведомым образом спасать израильтян от укусов гадюк. Когда исход из Египта окончился, это замечательное изображение сохранили. Поместили его в Храме. Спустя века иудейский царь Хизкия обнаружил, что народ ходит поклоняться змею, и приказал уничтожить вещь, сделанную самым великим человеком в еврейской истории по прямому повелению Свыше. И все же тот факт, что народ начал этой вещи поклоняться, оказался достаточным, чтобы от нее избавиться.

В Талмуде сказано: «Идолопоклонство – источник всех бед». Иудаизм чувствует исходящую от идолопоклонства опасность и запрещает художникам изображать высшие силы.

Археологические данные свидетельствуют, что в Стране Израиля до III века новой эры иудеи не делали никаких изображений животных и птиц, и уж тем более людей. Таких изображений нет в домах, нет и на могилах. Существуют только чисто декоративные украшения: орнаменты из переплетения листьев, цветов и плодов.

Культуры народов стран, где со времен диаспоры жили евреи, неизбежно влияли на творчество иудейских художников.

Примерно в III веке римская вера начала сдавать позиции: никто уже не верил в нарисованных и изваянных богов. И иудейские мудрецы несколько ослабили запреты. Отныне дается разрешение изображать фигуры на мозаичных полах и на фресках синагог, ставших главными центрами иудейской религиозной жизни после разрушения Второго Храма.

Эта свобода религиозного по сути искусства снова исчезает в V–VI веках, когда христианство начинает использовать художественные средства для распространения своего вероучения. Христиане почитали иконы и скульптурные изображения Христа и святых. Иудаизм, стремясь отмежеваться от христианских обычаев, вновь налагает запреты на изображения, правда, не столь жесткие, как в греко-римскую эпоху. В средневековых синагогах фигуры  заменены схематичными изображениями Иерусалима, Храма, скрижалей Завета и декоративными орнаментами. В некоторых действующих синагогах в это время иудеи начали уничтожать изображения людей на мозаиках.

Зато в рукописях наблюдается удивительное разнообразие способов иллюстрирования священных текстов. Помимо диковинных зверей и птиц начинают появляться и своеобразные изображения людей. Стараясь не преступить запрет на изображение человека, в XIII–XIV веках в Германии художники рисуют людей,  с птичьими или звериными головами. Так, в Птичьей агаде 1300 г. (Музей Израиля) каждый персонаж представляет собой диковинный гибрид человека и птицы, при этом птичья голова неизменно увенчана островерхой шапкой, которую в то время евреи Германии должны были носить в качестве отличительного знака.

В Средние века начинается расцвет еврейского декоративно-прикладного искусства в странах ислама. Профессии чеканщиков, ювелиров, резчиков по дереву и ткачей стали потомственными. До недавнего времени на восточных базарах сохранялись еврейские ряды, где можно было купить ханукальный подсвечник или ковер с иудейской символикой.

Поражает изысканная и гармоничная резьба каменных надгробий (мацевот) на старых еврейских кладбищах в Восточной и Центральной Европе. Причудливые изображения зверей и птиц, растений и цветов завораживают сочетанием декоративности и выразительной образности.

Первые надгробные еврейские стелы появились в Северной Италии – в Падуе и Венеции, оттуда распространились по всей Европе. На них выбиты семейные эмблемы, которые с первой половины XVI века выбирали себе состоятельные иудеи. Это, как правило, животное или растение, чье название этимологически или фонетически связано с именем владельца. Городские власти эпохи позднего Ренессанса выдавали разрешение на приобретение эмблемы ремесленникам и мещанам, иудеям и христианам, которые помещали эти эмблемы на фасадах своих домов и на вывесках. Так, семейство Каценельбоген предпочло для гербового рисунка кота (кацен по-немецки кошка), семья Цви Гирш – оленя, Дов Бер – медведя, а человек по фамилии Элефанте выбрал слона. Эта традиция просуществовала три столетия, а эмблемы стали украшать и надгробия умерших членов семьи.

В начале XVIII века на надгробиях появляются изображения, уже никак не связанные с именами: лев с единорогом, птица, утаскивающая зверька, три зайца, медведи, несущие виноградную лозу. Это уже не просто украшения или фамильные знаки, а язык символов.

В своде еврейских законов Шулхан Арух допустимыми признаны плоские (не скульптурные) изображения человека, при условии, что некоторые части его тела деформированы или вообще отсутствуют. В соответствии с этими правилами фигуры людей на еврейских фресках частично драпируются или заслоняются листвой, облаками, камнями. В произведениях анонимных художников того времени часто встречаются образы, свойственные специфически иудейскому художественному мышлению. Например, изображая визит ангелов к Аврааму, художник рисует три пустых стула, придвинутых к накрытому столу, а обвивающая дома сказочная рыба Левиафан символизирует мессианские времена и возрождение Иерусалима. В росписи синагоги в Черновцах на сюжет из книги Ионы, где рыба заглатывает Иону, художник показал лишь торчащие из пасти чудища ноги в белых чулках и черных ботинках, типичных для хасидского костюма XIX века.

Искусство ислама

С исламом связаны распространение типов сооружений, порожденных мусульманским культом (мечеть, минарет, медресе, мазар), и форми­рование архитектурного стиля, сочетающего статичность, устойчивость структуры с богатой интенсивной жизнью декора, ритмичностью ком­позиции зданий и сооружений, сложился особый тип художественного творче­ства, основанный на разнообразных вариациях декоративно-орнаменталь­ных ритмических рядов (арабеска, гирих) со смысловыми рядами каллиграфии, главным образом, мусульманских текстов. Расцвет декоративно-при­кладного орнаментализированного искусства проявился как в сфере ар­хитектурного декора (узорная кир­пичная кладка, резная терракота, цветная майолика), так и в украшении интерьеров культовых сооруже­ний (резной и керамический узор на шхрабах).

Искусство буддизма

И в искусство буддизм привнес совершенно определенные социальные идеи; это идеи несовершения зла и насилия, которые в искусстве приобрели конкретно-образный характер. Например, с древнейших времен существует традиционный скульптурный образ тысячерукого Будды: Будда сидит на цветке лотоса, вокруг его головы и плеч, как ореол, взметается тысяча рук (количество, конечно, условно), в открытых ладонях которых изображена соответственно тысяча глаз. Социальный смысл этого религиозного образа таков: Будда имеет тысячу глаз для того, чтобы видеть все несправедливости, свершаемые на земле, и тысячу рук, чтобы протянуть руку помощи всем страждущим, отвести от них горе и несчастья.

Из поколения в поколение, из столетия в столетие репродуцировался этот образ тысячерукого Будды, внушая верующему мысль о всесилии Будды и иллюзорности усилий человека, творящего добро, так как его усилия несоизмеримы с всесилием великого учителя.

Буддизм всегда тяготел к социально-нравственному поучению, которое он старался воплотить в конкретных художественных образах. Так, существует буддийский сюжет о трех ипостасях, трех этапах поиска истины Буддой.

Три скульптуры изображают: 1) сидящего скрестив ноги предельно полного человека с огромным животом, закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице; 2) сидящего за ним, но чуть выше, предельно изможденного человека с аскетическим лицом святого (в руках он держит маленькое зернышко) и 3) стоящего сзади них стройного юношу с гармонически развитым телом, высоким обнаженным торсом и прекрасным, одухотворенным лицом. Религиозный смысл этих скульптур таков: жил человек, как многие, погрязшие в чревоугодии и забывшие о душе. Но вот он увидел, как многие голодают и не смог жить лучше их; он стал святым отшельником, съедавшим в день только одно маленькое конопляное зернышко. Но затем Будда понял, что отшельничество и пост не могут открыть ему истину; он возвратился в мир и стал ждать озарения и мудрости, идя по пути личного искания истины, отрекаясь от земных страстей и желаний.

В Японии начиная с V века строились буддийские храмы, принадлежавшие различным сектам. Эти храмы сами по себе становились произведениями зодчества и центрами многих искусств – архитектуры, садово-паркового искусства, скульптуры, живописи, каллиграфии, декоративно-прикладного искусства. Храмы и монастыри были тем местом, где человек укрывался от мирской суеты и мог бы предаваться возвышенным размышлениям и созерцанию. Создавать определенный психологический настрой и были призваны произведения буддийского искусства. Само место для храма выбиралось по строгим законам геомантии: во-первых, оно должно было быть средоточием «благоприятных» сил, во-вторых – защищать город (или резиденцию императора, сегуна или даймё – владетельного князя) от «неблагоприятных» потусторонних демонических воздействий. Буддийские храмы, открытые для обозрения, служили украшением местности; их высокие многоярусные крыши органично вписывались в рельеф, гармонично сочетаясь с окружающим пейзажем. Храмовый ансамбль с окружающим его садом, где весной цвели бело-розовые сакуры, летом – пышные цветы, осенью – алели клены, а зимой все было подернуто сверкающим инеем, оказывал на сознание посетителей неизгладимое впечатление, словно они воочию лицезрели небесную страну Сукхавати, «Чистую Землю» Будды Амиды, одного из главных персонажей буддийского культа. Классическим примером такого гармоничного храмового ансамбля может служить прекрасный храм Удзи-Бёдоин с окружающим его пышным садом и озером. 

В состав собственно храмового комплекса обычно входили пагоды (тоо), колокольня (сёороо), зал для проповедей (коодоо), библиотека (хранилище рукописей – кёодзоо), зал для медитаций на сутрах (хоккэдо); помещение-жилище монахов (сообоо) и трапезная (дзикидоо). Пагода является самым высоким сооружением на территории храма, архитектурной доминантой всего района или даже города. Пагоды возникли в древней Индии – они служили напоминанием о Будде Гаутаме Шакьямуни. Согласно древней легенде, когда Будда собирался покинуть этот мир и уйти в нирвану, его опечаленные ученики попросили оставить им какое-нибудь напоминание о нем. И Будда тогда перевернул свою чашу для собирания подаяния и сказал, что это и будет напоминанием. Древние индийские пагоды (ступы) действительно имели форму перевернутой вверх дном чаши, в фундаменте которой замуровывали буддийские реликвии, части тела самого Будды или его учеников, священные писания, драгоценности и т. д. В Китае (а впоследствии – и в Японии) буддийские пагоды трансформировались в высокие многоярусные башни с далеко выступающими и загнутыми кверху карнизами крыш, постепенно уменьшающимися в размерах по направлению вверх. Через всю башню изнутри проходит ее главная опора – высокая и массивная деревянная колонна, насквозь пронизывающая все сооружение: внизу, под фундаментом, она упирается в базовый камень (он же – реликварий), а вверху образует высоко возносящийся над последней крышей декоративный шпиль. Со всех сторон храмовый комплекс окружает глиняная стена с величественными воротами с каждой стороны света. Главные здания храмов (кондо или хондо) были украшены настенной живописью (клеевыми или лаковыми красками), живописными свитками и скульптурными фигурами, изображавшими канонические образы буддийской иконографии: будды, бодхисатвы (грядущие будды) и боги-хранители буддизма, гневные и благостные, а также буддийские святые. Буддийская скульптура – деревянная, бронзовая, глиняная и лаковая – служила неотъемлемой частью буддийского ритуала, объектом молитвенного поклонения. Интерьер храма, наполненный величественными фигурами, запечатленными в позах медитативной сосредоточенности (или, наоборот, в эксцентричных боевых стойках, с яростными оскаленными лицами) вызывал у паломников благоговейный трепет. 

Первоначально (VI–VII вв.) японские скульпторы, создавая пластические образы, строго следовали китайским, корейским и, отчасти, индийским канонам. К VIII веку складывается японский стиль буддийской скульптуры, окончательно оформившийся к XI веку. Этот японский стиль буддийской скульптуры связан с именем скульптора Дзете (умер в 1057 г.), последователи которого оформились в две знаменитые и конкурировавшие между собой школы – «школа Эн» (Эмпа) и «школа Ин» (Импа). Эти школы просуществовали до конца XII века. Последний яркий представитель «школы Эн», Мьёоэн, скончался в 1199 г. Широкое распространение получила также и буддийская живопись, в центре внимания которой находились канонические образы буддийского пантеона и мандолы – символические изображения буддийских мистических ценностей, медитация на которых позволяет посвященному созерцателю войти в измененное состояние сознания и достичь мистического единения с изображенным на мандале объектом буддийского культа. К объектам буддийского искусства также относятся каллиграфические надписи, буддийские рукописные и ксилографические тексты. 

Дзэн-буддизм по своей сути и практикам значительно отличается от других направлений японского буддизма. Согласно дзэнским представлениям сатори (состояние просветленности), достигается не через изучение буддийских текстов и не интеллектуальными усилиями, а через прямой опыт – метидацию, духовную практику и общение с духовными учителями. Дзэн-буддизм был особо близок самурайскому сословию, ибо предлагал широкий спектр психического тренинга, помогавшего самураям должным образом настроить свой дух перед смертельной схваткой. Поэтому духом дзэн прониклись многие самурайские боевые искусства: кэндо (фехтование на мечах), яидо (искусство стремительного извлечения меча из ножен), кюдо (стрельба из лука) и т. д. Идеи дзэн также вдохновляли и сугубо мирные искусства, такие, как театр но, искусство аранжировки цветов (икебана), чайная церемония, архитектура и, особенно, монохромная живопись тушью на бумаге так называемая дзэнга («дзэнска картина», известная так же как суми-э, «картина тушью», или суйбокуга – «живопись тушью и водой»). Техника монохромной живописи восходит к китайской живописи эпохи Сун (V в.) и имеет три главных направления: сансуйга – монохромная пейзажная живопись, изображавшая идеализированно гармоничные природные пейзажи, дзимбуиуга – изображение фигур людей и животных и катёга – «цветы и птицы»). Дзэнская живопись повлияла на развитие многих школ японской светской живописи, таких, как Каноо, Римпа, Маруяма и др.

 

Архитектор Кеслер М.Ю.